Дети Афродиты - Вера Колочкова

Ольга втянула в себя воздух, отбросила письмо. Все, невыносимо дальше читать. Отчего-то ужасно внутри холодно стало. И неуютно. И мерзко. Нет, чувствовала же – не надо связываться…

– И что? – спросила с вызовом, глянув на застывшего Геннадия. – Что ты от меня хочешь?

– Да ничего, в общем… – жалко улыбнулся тот, пожав плечами. – Я поехал по адресу, хотел тебя найти…

– Ну, нашел. И что дальше?

– Я не знаю, что дальше. Думал, по обстоятельствам. Вообще-то я бы хотел ее разыскать…

– Кого?

– Мать.

– Ну, так ищи. Флаг тебе в руки. Я-то тут при чем?

– Я думал, мы вместе… Нашу мать будем искать.

– Она мне не мать. Какая, на хрен, мать, если в роддоме бросила? Сама же пишет…

– Ну, ладно, допустим. Но я-то тебя нигде не бросал. Я-то тебе брат, получается. А ты мне сестра.

– А тебе от этого легче?

– Ну да, в общем… Как-то так…

– А зачем это тебе, в принципе? Как это изменит твою жизнь? Мы же первый раз друг друга видим, чужие люди, если по сути.

– Не знаю, Оль. Говорят, кровь не вода. Не знаю.

– Ой, только не надо вот этого, прошу тебя… Сантиментов этих сопливых не надо.

– Ладно, не буду. Прости. Тогда я один ее искать буду. У меня к ней никаких обид нет. Я ж ее помню… И руки ее помню, и голос… Она хорошая, Оль. Она очень добрая.

– Ага. Наидобрейшая прям. Двоих детей бросила. Мать-героиня.

– Ну и что… Все равно… Мы же не знаем всего, что с ней было.

– Ой, было, не было, быльем поросло! Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой брат Гена? Брось ты это гиблое дело. Ну, случилось так, как случилось. Тебя мачеха вырастила, меня моя бабушка, и надо им за это спасибо сказать, их надо благодарить за доброту и сердечность. А черную кошку в темной комнате искать не надо, особенно когда ее там нет.

– Ну почему же – нет… Где-то есть, наверное… Она же наша мать, Оль. А мы ее дети. И этим все сказано.

Гена вздохнул тяжело, замолчал, неловко повертел в руках кофейную чашку. Какой он… Несуразный немного. Но видно, что добрый парень.

– Сколько тебе лет, Ген?

– Тридцать семь.

– М-м-м… Выходит, я тебя на три года старше. Разница небольшая. Значит, она меня родила, тут же бросила, вскорости замуж за твоего отца выскочила, тебя родила. Весело у нее все, однако.

– Да не надо так, Оль… Не нам судить.

– А кому?

– Да никому. Давай не будем об этом. Давай о нас…

– Давай.

– Выходит, ты моя старшая сестра… Знаешь, звучит странно. На язык не ложится.

– И мне… Тоже на язык не ложится – младший брат… И тем не менее, Ген. Послушайся моего совета. Не надо… Ни к чему хорошему твои поиски не приведут. Только сердце себе разорвешь, и все.

– Да почему?!

– Да потому!

Ольга еще помолчала немного, потом заговорила тихо, грустно:

– Знаешь, Ген… Я когда смотрю, к примеру, всякие передачи по телевизору, где… Ну, ты понимаешь… Где эти самые сцены показывают – встречи взрослых детей с бросившими их матерями… И я честно тебе признаюсь – я ничего, кроме стыда, не испытываю. Противно смотреть, как несчастная, обмызганная жизнью матерешка, с трудом перед съемками приведя себя в божеский трезвый вид, обнимает за шею обморочно дрожащего детину и шепчет ему трогательно на ушко: «Прости меня, сынок, прости». Очень противно смотреть. Стыдно. Мне – стыдно. За них за всех. И за мать, и за несчастного детину, и за тех, кто это зверство телевизионное за бабло устраивает. И ты так же хочешь, да? Может, ты и сюда оператора привел, а? Внимание, вас снимает скрытая камера?

Гена отпрянул испуганно, вжался в спинку стула. Моргнул, проговорил тихо:

– Оль, ты чего?

– Да ничего! Все, хватит, поговорили. Я пойду, Ген…

Достав из кошелька тысячную бумажку, бросила ее на стол, добавила сердито:

– Это за кофе. Прости, если грубо. Но мне так легче.

– Ну и характерец у тебя, сестрица.

– Какой уж есть. Ладно, пока. Приятно было познакомиться. Счастья тебе, Гена.

– И тебе, Оля…

Уже выйдя из кафе и садясь в машину, подумала запоздало – чего она с ним так? Брат все же. Надо было как-то помягче. Или хотя бы проститься поласковее. А с другой стороны – ладно, пусть… Не возвращаться же обратно. Долгие прощания, лишние слезы. Да и какие могут быть слезы? Чужие по сути люди, первый раз видят друг друга… И последний, стало быть.

Всю ночь она не спала, пялилась в освещенный блеклым светом ночника потолок. Воспроизводила в памяти строчки из письма, вспоминала свое детство. И бабушку… И мучилась вопросами. И не находила ответов.

Вставала, открывала окно, курила, пила воду, снова ложилась. Пошуровала в аптечке в поисках снотворного, не нашла. Выпила жалкие остатки виски, болтавшиеся на дне бутылки в холодильнике. Еще хуже стало. Ни туда и ни сюда. Только голова разболелась.

Едва дождавшись утра, позвонила бабушке. Знала, она рано просыпается.

Та ответила в трубку бодрым голосом:

– Да, Оля, доброе утро.

– Бабушка, скажи… Моя мать жива? – сразу огорошила вопросом.

Молчание. Казалось, она видит в этот момент бабушкино лицо. Губы сжаты в полоску, голова опущена вниз, пальцы теребят пуговицу на блузке.

– Бабушка, почему ты молчишь? Я знаю, что она жива. Так получилось, что я знаю. К тебе недавно приходил ее сын, да? Ты его выгнала.

– Что ж, Оля… Если так, то что ж. Приезжай, поговорим.

– Да, бабушка. Я еду. Мне только умыться и одеться…

Через полтора часа она уже сидела напротив бабушки за кухонным столом, держалась за чашку с чаем, как за соломинку. И боялась отчаянно. Боялась первая заговорить. Но бабушка заговорила сама…

– Послушай меня, Ольга. Я и в самом деле не понимаю, зачем тебе это нужно. Оставь все как есть, пожалуйста. Иногда незнание бывает лучше, чем самое достоверное знание, поверь мне. Это как раз тот случай…

– Нет, бабушка, нет. В нашем с тобой случае незнание – это вранье. А ты меня учила никогда и никому не врать, помнишь? И мне про себя говорила: «Я никого никогда не обманываю»… Я хочу знать, бабушка. Я не умею жить во вранье, это не моя органика. Мне плохо во вранье. Я хочу знать всю правду.

– Нет, не понимаю зачем… Тебе это ничего хорошего не даст…

– Да мне и не надо. Скажи, твой сын Виктор… Тот, что на портрете… Он мне отец или нет?

– Оля! Оля, не надо…

– Так отец или нет? Пожалуйста, бабушка…

– Ну что ж… Ладно. Нет, он тебе не отец.

– А кто?

– Никто… Дело в том, что он не мог быть тебе отцом. Он тогда уже никому не мог быть отцом, мой Витенька… С тех пор, как… Как… Ох, Ольга, Ольга. Ну зачем ты… Говорила тебе – не надо ворошить прошлое…

Бабушка тяжело поднялась со стула, вышла из кухни. Вскоре из гостиной раздался ее глухой голос:

– Иди сюда…

Не выпуская чашки из рук, Ольга пришла в гостиную. Бабушка сидела на диване, глядела в утреннее окно. Вытянув сморщенную и слегка дрожащую ладонь в сторону стоящего в углу кресла, проговорила тускло: