Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Я считала его девочкой и уже начала называть по своей бабушке по отцу Леонорой. Отвращение к будущему ребенку сменилось любовью, и бесстыдно вздувшееся под юбками чрево только радовало меня наперекор возмущенным взорам вездесущих односельчан. Кое-кто догадывался и о моей попытке избавиться от плода, так что недоброжелательные пересуды вскоре обернулись открытой враждой. Я совершила святотатство перед лицом Господа, раз решилась на убийство. К нам в дом наведались церковные старейшины. Гневно обличив меня, они запретили нам с папенькой впредь посещать церковь.

Но папенька, устав притворяться добрым христианином, втайне даже обрадовался наложенной на нас каре. Ужаснувшись возможности лишиться меня, он с того памятного дня уже не таил в сердце злобы на мою беременность. Вместе со мной он яро негодовал и на мягкотелого Пьеро, и на его бесчестное семейство, уверяя меня, что почтет за счастье иметь внука или внучку. Он обещал мне, что взрастит ребеночка вместе со мной, ни в чем не уступая самому любящему отцу.

Последующие месяцы беременности прошли бы совсем гладко, если бы не нападки винчианцев. Едва мое положение стало для них очевидным, как все вообразили, будто врата ада растворились перед их носом, а я приспешница самого Сатаны, нарочно засланная им в наш городок. Верно и то, что на протяжении нескольких поколений в Винчи не рождалось незаконных детей, и мой должен был стать первым. Всех незамужних девушек соблюдали в строгих границах богонравия и целомудрия, если же это не удавалось, то родители наделяли дочерей щедрым и богатым приданым.

Я отказывалась обнародовать имя отца будущего ребенка, не желая вмешивать семью Пьеро в эту историю. Да и к чему? Даже если бы речь шла об изнасиловании, это ничего не меняло. У нас считалось, что девушка, которой воспользовались таким образом, сама виновата в своем бесчестье. По сути, это она нанесла вред мужчине, посадив пятно на его душу. Но в моем случае все было иначе: ведь я сама поощряла Пьеро к ухаживаниям. Я могла бы, конечно, обвинить его в бесхарактерности, но никак не в принуждении.

Мой новоявленный позор не давал односельчанам покоя. Они без конца трепали языками, обсуждая, от кого я могла понести и как Эрнесто недоглядел, вырастив такую скверную дочь. Сама же я, если верить моим некогда славным соседям и служителям прихода, оказалась гадкой распутницей и, что неизмеримо хуже, одурачила их всех, выставляя себя милой и добродетельной девушкой.

Теперь все наши пациенты как один требовали, чтобы папенька не допускал меня до приготовления лекарств, и даже мое присутствие в аптеке посетители находили невыносимым. Стоило мне возобновить походы на луг для сбора трав, как люди начали обращаться к папеньке с жалобами, дескать, такие прогулки дурно влияют на местных юношей и мужчин, поскольку я могу соблазнить их и склонить к греху. Завидев меня на улице, матроны отгоняли дочерей от окон, будто от одного взгляда на меня те ударились бы в разврат.

Вот почему на протяжении пяти месяцев со мною никто, за исключением папеньки и Магдалены, не разговаривал. Удивительно, быть может, но меня этот остракизм ничуть не заботил. Папенька отзывался о винчианцах как об ограниченных и жестокосердных людях, и я с ним соглашалась. Срок мой меж тем близился, и душа новой жизни уже отзывалась в каждой фибре моего тела. Я ждала и не могла дождаться ее рождения. Леонора, доченька моя милая…

Лишь однажды мое сердце дрогнуло: до меня дошли слухи о женитьбе Пьеро на дочери состоятельного нотариуса из Пистои. По всему нашему городку ходили толки о немалом приданом невесты. Свадьба состоялась во Флоренции, но по недостатку средств молодожены не смогли сразу остаться жить в столице. Пока что они вынуждены были поселиться в родительском доме в Винчи — в том самом, что за крепостной стеной, — и новобрачная Альбиера по примеру всех добропорядочных жен взялась за шитье и прочие мелкие домашние хлопоты.

Пьеро, как и прежде, продолжал по роду своих занятий то и дело отлучаться во Флоренцию. Соседи поговаривали, что дела его помаленьку идут в гору и обещают в дальнейшем неплохие прибыли. По счастливой случайности я за время беременности ни разу не столкнулась ни с одним из них на улице, хотя не сомневалась, что слухи о моем распутстве достигли и ушей обитателей имения да Винчи. Впрочем, никто из них не признался — да я на то и не надеялась, — что мой будущий ребенок станет членом их семейства.

Конечно, мне нелегко было принять этот удар — известие о браке Пьеро. О него разом разбились мои затаенные мечтания о том, что однажды Пьеро все же наберется твердости и женится на мне наперекор родительской воле. Но, узнав, что мои надежды теперь напрасны, я пролила в объятиях папеньки несколько скупых горючих слезинок и поддалась наконец на его увещевания увидеть в истинном свете и это никчемное родство, и жалкого родителя моего будущего малыша. Таких недостойных людей мы должны были навсегда исключить из нашей жизни.

И вот благословенный день настал. Меня, налитую, словно спелый персик, отвели в спальню, и, пока папенька нервно расхаживал за дверью, Магдалена хлопотала меж моих раздвинутых ног, принимая младенца — не Леонору, а мальчика, Леонардо. Впоследствии тетя уверяла, что за все годы повитушества ей ни разу не доводилось видеть, чтобы новорожденный лез прочь из лона с таким усердием. По ее признанию, мой сынок сам прыгнул ей прямо в руки, словно уже вдоволь натерпелся и темноты, и тишины и теперь жаждал взглянуть на белый свет.

Даже сквозь пелену усталости и боли я обрадовалась его требовательным воплям. Магдалена обмыла Леонардо, и он так яростно засучил пухленькими ручками и ножками, что она решила не укутывать его в привычный свивальник, а просто обернула одеяльцем и передала в мои нетерпеливые руки.

Вот тут и случилось волшебство. Я влюбилась в собственного сына — всецело и окончательно. Даже не верилось, насколько на протяжении всех этих месяцев голоса наших душ были слиты воедино. Мы уже давным-давно знали друг дружку. Леонардо, как любой новорожденный, еще мало что понимал, но едва он оказался у моей груди, как мгновенно притих и устроился там, будто в уютном гнездышке. Его не пришлось уговаривать взять сосок, а молока у меня оказалось предостаточно. Он причмокивал с таким исступлением, что белая сладковатая жидкость пузырилась вокруг его ротика и стекала вниз по моей груди.

Магдалена впустила папеньку, и он смог лицезреть, как я хохочу и в то же время рыдаю над своим прожорливым сынком. От радости. От облегчения. От осознания ценности дара, доставшегося мне через такие страдания, — новой жизни, которую я от злобы на Пьеро пыталась задуть, словно свечку.