Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

Рано утром десятого дня, в здешних краях именуемого «шабат»… Так вот, рано утром, пока Побережье ещё видело десятые сны, а светило лишь слегка окрашивало оконечность бухты в розовые тона, Шалва прихватывал в походную котомку свёрнутые в рулон листы, краски, мелки, четверть хлеба, пару луковиц и сыр — и отправлялся прочь от моря, вверх, к пастбищам в предгорье, за дальний ручей.

Путь туда был непростым, но Шалва родился и вырос в горах, поэтому добирался до места быстро. Там, среди вздыбившихся камней прибрежного хребта, сочилась зеленью вечно молодая трава, среди которой то тут, то там вспыхивали огоньки горных цветов: синие, красные, белые, лиловые. Побережье лежало внизу узкой полоской, начинавшейся на восходе и убегавшей в закат. Хеттэбет сверху казался игрушечным. Обострённое зрение горца выхватывало из общей картины поочерёдно пристани, базар, затем перебиралось выше, к храму. Отсюда белое округлое здание с задымлённой крышей было не больше горошины или морского перла, какие часто привозили с Понта торговцы. Оно, казалось, висело, не опираясь на фундамент: светило поднималось выше, земля в долине прогревалась, и снизу колыхалось марево нагретого воздуха.

Дальше, за Побережьем, была сплошная синь, в ветреные дни подёрнутая белой рябью. Где-то там, Шалва знал об этом из рассказов бывалых моряков, лежали земли за Понтом, сказочные и далёкие. Древняя Эллада, откуда родом был Панкрат, хищная и ненасытная Порта, под чьим протекторатом находилось Побережье, и далее — Подгория, Иберия, Аскония, Шем, Галлахэдовы земли и Западные острова.

Забираясь по выходным в горы, Шалва иногда мечтал о том, что когда-нибудь накопит столько денег, что сможет нанять трёхмачтовое судно и посетить все известные страны, выведать секреты тамошних мастеров, чтобы затем вернуться и создать чудесный металл невиданной чистоты, сочетающий в себе свойства всех сразу. Он должен быть текучим, как ртуть; холодным и твёрдым, как железо; блестящим, как золото; податливым, как медь, и незаметным, как олово. Такой металл нельзя будет продать, им будут украшать храмы, он будет жить собственной жизнью.

А пока Шалва садился на плоский нагретый камень у ручья, раскладывал краски и мелки, брал лист бумаги и рисовал. Иногда это были холодные мглистые горы его родины, иногда — окружающий пейзаж с овцами на лугу или дымные припортовые лачуги Хеттэбета. Задумавшись о странах за Понтом, Шалва пытался изобразить их на холсте, причём сначала рисовал море, корабли на нём, паруса, полные ветра. Затем возникали краски, краски, краски… Невообразимое кружение красок в карнавальной пляске.

Если смешать сок чистотела с хорошо прокалённой охрой, получалось нарисовать горн, и волшебный огонь, и металл в нём. Было это обычно пополудни, когда Шалва уже настолько увлекался рисованием, что забывал про обед, про чистую прохладную воду из ручья, лишь изредка облизывая шершавым языком потрескавшиеся губы. А в пламени, как и в том, настоящем, горне, что в храме, неистово плясали человечки, круг за кругом, ныряя затем поочередно в огонь вокруг рдевшей алым заготовки.

Приходил он в себя, когда тени ровными полосками ложились на луг, а светило клонилось к закатной оконечности бухты. Картина получалась отменной, словно живой. Шалва встряхивал головой, и вечер оживал, переходя с бумаги на Побережье. К этому моменту внутри него полыхало пламя жарче самого горнового жара. Гасил он его по-разному. Чаще — в духане, за пивом, оставляя в засаленном халате духанщика дирхем за дирхемом и наблюдая, как мир вокруг постепенно становится плоским.

Иногда это были посиделки у Панкрата за травяным чаем или вполовину разбавленным водой розовым вином. Внуки играли вокруг стола в хоп-даль-хоп или в салки, а Панкрат всё рассказывал и рассказывал свои бесконечные истории. То о десятилетней войне, начавшейся с яблока, то о злом правителе острова, собиравшем дань юными воинами да девами, то о золотом руне. Шалва любил слушать, как Панкрат, поначалу покряхтывая, в середине рассказа вдруг превращался в молодого горячего юношу, словно сам совершал подвиги и общался с богами, здесь и сейчас. Словно бы его слегка сгорбленные плечи вдруг расправлялись, волосы снова становились цвета воронова крыла, а глаза загорались горновым огнём.

Время от времени к Панкрату приезжали гости из-за Понта: сыновья с невестками ли, дочери ли с зятьями, и тогда в его доме становилось слишком шумно. В такие вечера десятого дня Шалва заглядывал к Алану и Руслану, и они вместе отправлялись в порт, захватив игральные кости. Шалва играл редко, потому что почти всегда выигрывал. Братья же, напротив, обычно продувались вчистую. Вместе они составляли отличную троицу, одновременно опустошавшую карманы портовых завсегдатаев и вновь наполнявшую их звонкой монетой. Как говорится, никто не уходил обиженным, разве что изрядно напившимся.

В несчётный, одиннадцатый, день Шалва никогда не поднимался за ручей. Он предпочитал, по обычаю горцев, заниматься домашним хозяйством. Иногда подправит крыльцо, иногда вычистит у коз, которые в будние дни были предоставлены сами себе, скача по окрестным холмам и привлекая охочих до бесплатного ужина бродяг. Молоко козы давали отменное, целебное. Поутру одиннадцатого дня хорошо было выгнать из себя перебродивший хмель, опрокинув большую кружку холодного козьего молока. До вечера Шалва погружался в нехлопотные домашние дела, часто и надолго прерываясь на мечтания и размышления. Вечером же пораньше ложился спать, чтобы, по обычаю, к утру новой десятницы, только рассветёт, быть в храме.

Кроме путешествия по дальним странам, у Шалвы была ещё одна заветная мечта. Рано или поздно он хотел скопить денег, вернуться на родину и выстроить собственный храм на соседнем с их аулом склоне. Пройдут годы, и вокруг храма вырастет новый аул, аул его рода, и его правнуки будут бегать через ущелье играть с правнуками его братьев, и окрепнет род Хха-ввал-ки. Тогда не станут младшие сыновья уходить из дому в поисках работы, а дочерей выдавать за женихов из дальних земель, потому что из множества аулов встанет государство Хха-ввал-ки, где каждый будет равным в труде и достатке.

Знал Шалва и то, что этой мечте не суждено сбыться. С Побережья никто и никогда не возвращался. Так было всегда, с тех пор как поднялись горы и наполнились моря.

Об этом рассказал ему Панкрат, ещё тогда, когда совсем юный Шалва спустился с гор в поисках работы.

Первым делом он тогда зашёл в храм, над которым не вился дымок, несмотря на полуденную пору. В храме сидели без дела четверо: пожилой седой травник, два великана-кузнеца и немой подмастерье. При входе в храм неслышно звякнул колокольчик, и сидевшие заметно обрадовались этому.

— Привет тебе, Горновой! — сказал за всех травник и протянул руку ладонью вверх.

Вечером десятого дня, когда Шалва впервые пил чай с чабрецом в просторном доме Панкрата, он и узнал обо всём.

— Сюда все приходят за работой. И все её находят, и находят жильё и прочее. Но вернуться домой никто не может. Так уж повелось. Мы, жители Побережья, остаёмся на нём до конца дней. Не журись, сынок, так уж устроен мир.

— Но если люди приходят сюда каждый день, из года в год, и так веками, где же они находят себе работу и жильё? Как им всем хватает места?

Панкрат какое-то время молчал, прежде чем ответить. Затем продолжил:

— Знаешь, большинство из нас не задаются таким вопросом. А ответ, я думаю, в том, что Побережье не имеет пределов. Оно бесконечно в обе стороны. Видишь, вон в ту сторону, на восход, за Хеттэбетом следует Семендер, Белендер, Урукта, Ынычкон. И так далее, далее, без края. А пойдёшь в закатную сторону, будут тебе Каварна, Тэссала, Новеград, Триновант, и тоже до бесконечности.

— А как же моряки, дальние страны, твоя родина, наконец? Странно всё это.

— Ничего странного. Они тоже на Побережье. Я, как и многие здесь, тоже родился не в Хеттэбете, просто переплыл в молодости из одного края в другой. А дети вот вернулись в Элладу, побросав на меня со старухой внуков. Другое дело вы, горцы. Вы из-за хребта приходите. Поэтому и говорится, что не можете вернуться. Нам-то, по большому счёту, и возвращаться некуда.

Последних слов Панкрата Шалва почти не понял, да и вдаваться в их смысл не стал. Гораздо важнее и больнее были предыдущие, о том, что пути домой нет.

Поначалу Шалва не поверил, но сколько раз ни подымался за ручей, не мог найти той тропы, которая увела бы его дальше, в горы. И что самое странное, он совершенно не помнил пути, по которому спустился на Побережье.

Смирившись, Шалва перестал жить верой, но надежда находила лазейки, ему казалось, что когда-нибудь сон кончится и он вернётся домой, к родным.

В этот десятый день Шалва рисовал поход Искандера Великого на Индию, о котором в прошлый раз рассказывал Панкрат. Как обычно, старик так увлёкся рассказом, что чуть ли не сам превратился в полководца.