Великан - Джавид Алакбарли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуй, брат.
Эта фраза «Здравствуй, брат», произнесённая по-русски с фантастическим турецким акцентом, станет самой узнаваемой его формой обращения ко всем людям. Его визитной карточкой. Он мог остановиться, выйти из машины и обратиться с таким приветствием к милиционеру, спрашивая у него дорогу. Он мог, в разгар своих дискуссии с инакомыслящими, не разделяющими его убеждения, вдруг остановиться улыбнуться и сказать:
— Слушай, брат.
Для него слово «брат» было всего лишь частичкой того слогана, что образовывал ту знаменитую триаду: «свобода, равенство, братство». И не было в нём ни капельки сомнения в том, что все люди — братья. Его братья. Говорящие на разных языках, но братья. Разделяющие его убеждения или же стоящие на диаметрально противоположных позициях, но — братья.
Именно тогда, когда он впервые ступил на московскую землю, родился самый яркий его образ. Это был образ человека, идущего против ветра. Таким он и останется в памяти потомков. Ведь на его могиле, на Новодевичьем кладбище, он изображён именно как человек, идущий против ветра.
Он обожал ветер. Ветер всегда прочищал его лёгкие и позволял сполна ощутить, каким же является воздух той страны, в которой он сейчас находится. Говорят, что воздух не имеет запаха и вкуса. Неправда. Воздух пахнет самой жизнью. Просто потому, что без него нет самой жизни. И он очень хорошо ощущал тоску по воздуху своей родной страны. Мечтал когда-нибудь вздохнуть полной грудью в своём любимом Стамбуле и, наконец-таки, утолить тоску по своему родному городу, которая столь мучила его.
В Москве воздух мог пахнуть снегом и дождём, летней жарой и цветущей сиренью. В Париже — цветущими каштанами и Сеной. В Берлине и в Мадриде, в Риме или в Праге воздух был таким разным. И это было просто прекрасно. Но вот тоску по стамбульскому всё это никак не утоляло.
Её могло слегка смягчить лишь обращение к турецким реалиям. Он и обратился к ним. Хотел восстановить тот эпос, который когда-то начал писать в тюрьме. Тогда он сумел написать огромное количество строк. Но так и не смог сохранить написанное. При этом он прекрасно понимал, что эпосы пишут народы. Изо дня в день, из года в год, из века в век, обогащая их новыми эпизодами и деталями.
А ещё эпосы пишут гении. Ну, такие, как Гомер. Пишут, вплетая в них все те сюжеты, которые у всех на слуху. Казалось бы, человек, сидящий в тюрьме, дол жен писать нечто очень, очень короткое, ёмкое по форме и глубокое по содержанию. А он вот, вопреки всем правилам, обратился именно к этому жанру.
Нам никогда не доведётся узнать, каким же он представлял себе этот эпос. Множество страниц его было затеряно во время нахождения поэта в тюрьме, его пересылок из одного места заключения в другое. А ещё потеряно всеми, кто навещал его в этих тюрьмах и забирал уже готовые главы. Он так надеялся, что эти пересланные на волю листочки дождутся его. Может быть, они где-то и дожидались. Но судьба сложилась так, что он таки не вернулся на свою родину.
Теперь он пытался восстановить этот эпос. Рассказать о себе, о своём народе, о своей стране. А ещё он хотел рассказать об этом устами тех, кто едет в этом поезде, пересекающем всю страну. Люди эти разные и всякие. Со своими бедами и горестями. Со своей непростой судьбой. С искренним желанием прожить свою жизнь согласно заветам предков. А ещё и с готовностью постичь суть всех тех перемен, без которых ни у них, ни у их родины не может быть счастливого будущего.
Он хотел полностью сам отразиться в этом эпосе, равно как и отразить в нём свой век. Объяснить, почему у него на родине всех уверяли в том, что он заразился вирусом коммунизма и его нельзя пускать в страну, чтоб от него не заразилось ещё множество граждан и не произошла какая-то пандемия, охватив идеями коммунизма всё население. Он не пытался оправдаться. Отнюдь. Он всего лишь хотел донести до всех истину.
Вот так, объехав почти весь земной шар, он в разных отелях и гостевых домах, на даче в Переделкино и в квартире на Песочной улице, создавал ни на что не похожий эпос двадцатого века. Он говорил, что, если бы это была проза, ему пришлось бы написать очень много томов. Но это была поэзия. Она помогала в символах, метафорах и рифмах отразить всё то, что должен раскрывать эпос.
Сам он утверждал, что поэзия способна в нескольких словах сказать о многом. Он был уверен, что любое поэтическое произведение не есть простая сумма отдельных строк. Вступая в какие-то неведомые нам порой иррациональные связи, поэтические строки при обретают абсолютно новое качество и звучание. В его эпосе жизнь многих людей изложена так кратко как принято, наверное, писать лишь на могильной плите.
Это был гигантский замысел. В нём эпическое гармонично переплеталось с лирическим. При этом всё написанное, конечно же, представляет собой синтез разных жанров. Всего в нём было пять книг, но каждая из них носила самостоятельный характер. А ещё здесь нет единой сюжетной линии, хотя бы в силу того, что основной герой эпоса — это время. А ещё и турецкий народ. И масса кинематографических приёмов, ассоциативных связей, фантастических сюжетов и реальных биографий людей должны помочь читателю понять то, каким же был мир в двадцатом веке.
Повторяя извечные вопросы философской мысли всех народов и времён, поэт пытается разобраться в том, кто мы, откуда мы, куда идём. В жизни у каждого из героев его эпоса, как в капле воды, отразилась история его многострадальной Родины. И всё то, что выпало на её долю в прекрасном и чудовищном двадцатом веке.
В этом эпосе поэт изобразил самого себя в виде арестанта, которого, в очередной раз, перевозят из одной тюрьмы в другую. Он, являясь одним из героев этого эпоса, не совершает никаких подвигов, не разит врага, не пересекает моря и океаны, не покоряет горы. И даже не
