Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков

Думает Ефремов, вглядывается из боковушки в окошко. Нет, не вступятся. Утвердит царица им льготы, оставит по городкам атаманить, упадут к ее царским ножкам, обольют слезами, а себе на Дон нового Ефремова найдут. Или Иловайского… или Орлова…

1 октября, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, собрался в главном городе Черкасске круг. Со времен Петра Первого собирали его лишь для виду. Но теперь, когда ефремовская власть зашаталась, другой, кроме круга, на Дону не было.

Заломили донцы, по обычаю, шапки на ухо, сошлись, стали плечом к плечу. Встретили регалии. Поплыл над разномастным кругом символ Войска — белый бунчук. Светился золотой шар с двуглавым орлом, под ним свисал, струился по древку щелочно-белый конский хвост. Шум, гомон:

— Иде ж атаман-то?..

Отец с утра сидел в Зеленом дворце, тревожно ждал чего-то. Подъехали из Черкасска человек десять, вошли с поклоном; двоих он увел в дальнюю комнату, пошептался, к остальным вышел и сказал:

— Отдаю себя и власть свою на милость круга.

Казаки постояли, понимающе переглянулись. Один из тех, с кем шептался отец, надел шапку, поправил на голове:

— Ладно. Побегли…

Посадились верхами, гикнули. Присели и рванули наметом гнедые, черноногие кони, заслоняясь пылью.

Отец глядел вслед, покусывал губу. Глаза пустые.

— Ты смотри… Панин через Васильчикова свалил Орловых…

Она не знала, не догадывалась, а если б узнала, то не посмела бы жалеть всесильного отца.

Казалось, все идет, как надо. У крыльца столпились верные казаки атаманской сотни. Спокойные, развязные. Поздняя паутина сиротливо проплыла через двор, осела у кого-то на яблоке золоченого эфеса[50], поникла. Ждали, переговаривались. Так, ни о чем. Или о домашнем. Показался конный. Все смолкли, ожидая. Подлетел, указал куда-то, оглядываясь:

— Тянут…

Кто-то засмеялся.

Оказывается, читал Черепов на круге грамоту, чтоб атаманских приказов не исполняли, и решил круг, что в том обида атаману, и положил вязать Черепова и выдать его Ефремову головой.

Убоялась Наденька, что велит разгневанный отец Черепова утопить и сам поедет присутствовать при оном утоплении, забилась в дальние комнаты, чтоб не видеть и не слышать.

На заднем дворе, не поднимая голов, хлопотали малороссиянки. И праздник[51] им не в праздник.

Долго стояла Наденька, наблюдая за кутерьмой, и отвлеклась невольно. Не дождалась она ни воплей, ни алчного до крови рева толпы. Отпустил атаман генерала Черепова. Разъехались казаки.

После Покрова занепогодило. Налетела «низовка», несколько раз снег находил и таял. Мать собиралась перебираться всем семейством в Черкасск, отец не хотел. Сидел один бирюком в угловой комнате, отмалчивался. Чего-то ждал и не надеялся дождаться.

Канителилась обычная предзимняя хозяйственная суета. Ничего вроде не изменилось. Но принято было решение и сказано было людям, что делать. И покатилось все в тартарары.

Не понимала Наденька, что ее гнетет. Упустила она этот миг, когда все решалось, а теперь — как проснулась. Стала она прислушиваться, приглядываться…

Роптали казаки. Отступил атаман, «скинул следы»… Сдал своих… Дескать, это Всевеликое Войско бунтует, а он, Ефремов, один царице верный, один Войско в узде держать может. Хитер!.. Но с Москвой такие шутки не проходят…

Эти речи, вполуха услышанные за пределами и в самом поместье, повергали Наденьку в ужас и уныние. Она вынашивала свой страх и еще боялась, что речи эти дойдут до отца…

Приближался Михайлов день. Ночью сквозь сон ей почудились топот, крик. Она заворочалась, приподняла голову от подушки, и в это мгновение громко, на весь дом, бабахнул выстрел. Мысль: «Отец…» пробудила ошеломленную Наденьку окончательно. По стене — блики от горящих во дворе факелов.

В одной рубашке бросилась она к двери, распахнула… По коридору, обдав ее пороховой гарью, с топотом промчались двое. Передний, дежурный из атаманской сотни, щукой скользнул в боковушку и захлопнулся. Бегущий за ним человек ударился о дубовую дверь. Кривая полоска сабли, белки глаз и зубы одинаково влажно блеснули в качнувшемся огне свечей.

— О, Господи!.. Что это?!.

Она бросилась в комнаты отца и налетела на толпу холодных, чужих людей. Черные, усатые, горбоносые, с висков перед ушами свисали косички[52], в свете факелов сверкали отчаянные глаза, как у чертей. Из-за их спин и голов долетел звонкий, с вызовом, голос:

— Капитан-поручик Ржевский. Извольте, господин Ефремов, следовать за мной.

Над Войском сиротливо гудела тревога: капитан-поручик Ржевский с гусарами похитил и увез в крепость Дмитрия Ростовского войскового атамана. Обезглавленное казачество вяло содрогалось. Тянущиеся к старине голодранцы и кое-кто из обиженной ефремовской родни готовились садиться в осаду. Меланья Карповна, которой злая судьба нежданно-негаданно устроила знатный «бирючий обед»[53], пыталась, по примеру великих современниц, сама управлять растерявшимся Войском. Несколько станиц появились по сполоху, писали грамоты и ходили к крепости выручать атамана. Орали и свистели под стенами. На стенах горбатились под вьюгой гарнизонные солдаты и доломаны Азовского полка. Туда же комендант Потапов вывел закованного Ефремова, и Ефремов просил казаков разойтись и мирно заступаться за него перед царицей: «Просите царицу, чтоб вернула меня».

Собрался новый круг, и в проникновенно-льстивых, со слезами, выражениях составил бумагу, что бунта нет и не помышлялось. Кое-кого из своих горластых, кто давно уже всем насточертел, сдали в розыск Черепову и Потапову: не они ли подбивали Войско на разные нехорошие дела? Засвистели плети, взвыли пытаемые.

На широкий ефремовский двор, заметно опустевший, заявился Васька Машлыкин с дружками:

— Ты, Карповна, не дюже… Ты думаешь, что делаешь?.. Ты чего тут делаешь? А?.. Короче — я теперь наказной атаман. Давай, показывай, где ты чего хоронишь…

Завыла, заругалась матушка Меланья Карповна. Но это не при муже, Степане Даниловиче. Взломали Васькины люди глухую стенку у потаенной комнаты на первом этаже и поволокли, рассыпая по снегу, рухлядь, потянули чугунки с золотом. То и дело руки в карманах грели — монеты прятали.

Реванула Меланья Карповна в голос:

— Да милая моя дочушка. Да кто ж тебя, сироту-бесприданницу, теперь замуж возьмет?..

Наденька окаменела, ошеломленная страшными переменами. Молча прошла к себе сквозь наполненный чужими людьми двор.

Два верных казака — последние — стояли, прислонясь к перилам лестницы, ведущей на второй этаж.