Сент-Женевьев-де-Буа. Русский погост в предместье Парижа - Борис Носик

«Там, в России, национал-большевизм уже зарождается: среди нас – это движение младороссов… «Молодая Россия» в качестве верхнего слоя Евразии должна действовать в соответствии с национальным инстинктом, который и является в настоящий момент национал-болыневистским… делая его все более благородным и духовным…»

Впрочем, с началом Второй мировой войны Вильчковский не сбежал за границу, в отличие от главы, и даже не примкнул к гитлеровцам, в отличие от своего кумира Морраса, а примкнул в Пиренеях к французскому Сопротивлению. Более того, узнав о добровольном (или вынужденном) бегстве Казем-Бека из США в Советский Союз, а чуть позднее прочитав в «Правде» антиамериканское интервью бывшего друга и Главы, Кирилл Вильчковский написал в журнал «Возрождение» (март 1957 года) вполне рассудительное письмо:

«Поведение Казем-Бека – это поведение труса, и я испытываю по этому поводу стыд и горечь. Даже если его принудили сделать это, ему не может быть оправдания, ибо даже если он уехал туда по собственной воле, то, получая советский паспорт, он не мог не знать, в чьи руки он вверяет свою судьбу.

…Я думаю, что решение, которое принял Казем-Бек, объясняется главными четырьмя причинами:

1) тем, что он путает русский патриотизм с советским империализмом. В отличие от большинства из нас, бывших когда-то младороссами, Казем-Бек не изжил страстей национализма. Напротив, под влиянием своего болезненного отвращения к Америке в нем за последние годы развилась некая националистическая мания преследования, которая мешает ему вынести здравое суждение как о внутренней ситуации в России, так и о международном положении;

2) иллюзиями, которые он питает в отношении политической независимости московского патриархата;

3) утратой морального равновесия, объясняемой в первую очередь его личной драмой. Казем-Бек так и не смог оправиться от жестокого падения, которое превратило его, главу эмигрантской политической организации, в обыкновенного человека;

4) импульсивностью и специфической психологией игрока, которые всегда были его чертой, но которые обострило его взвинченное состояние. Мне показалось, что он даже не задумывался о моральной недопустимости своего поступка, ни о том риске, которому он подвергает свою семью, бросив ее барахтаться перед лицом событий.

Хотел бы повторить, что это с моей стороны попытка найти объяснение, но никак не оправдание его поступку. Несмотря на сочувствие, испытываемое мной к человеку, которого я знал с детства, которого я любил (несмотря на все его недостатки, которые не были от меня скрыты), к человеку, которому я был многим обязан и с которым я работал вместе на протяжении шестнадцати лет, я сожалею о том, что, попав в эту ловушку, он предпочел нравственную смерть смерти физической».

О новой репутации, которую приобрел в зрелом возрасте К. Вильчковский среди парижских масонов, свидетельствует запись в масонских отчетах «Великой ложи Франции»: «… большое заседание, 30 мая, было проведено в порядке закрытого собрания с участием лож «Юпитер» и La Loi d’Action для заслушания сообщения «профана», писателя и литературного критика, известного в иезуитских кругах как специалиста по проблемам советской действительности. Доклад К. С. Вильчковского на французском языке на тему «Влияние доктринальных вариаций коммунистической партии на организацию политического воспитания советской молодежи» («Миф и реальность. Заметки о некоторых проблемах советской действительности») – привлек большой интерес».

Евдокия Александровна Волконская (урожденная Галахова) была супругой светлейшего князя Андрея Григорьевича Волконского, скончавшегося в том же роковом для эмиграции 1942 году, что и его бывшая жена. Прадедом Андрея Григорьевича был скончавшийся в 1882 году в Ницце знаменитый Григорий Петрович Волконский. Семья его дяди и матушки дружила с Пушкиным, который и умер в доме Волконских на Мойке. Его мать, Софья Григорьевна Волконская, построила усадьбу близ Белгорода-Днестровского и участвовала в строительстве тамошней Болгарской церкви. Григорий Петрович был попечителем Петербургского учебного округа, а в 1844 году возглавил Цензурный комитет, однако, по свидетельству А. В. Никитенко, был человек слишком либеральный, чтобы продержаться долго на таком месте. При первом удобном случае он был переведен попечителем Одесского учебного округа. Недавно (благодаря стараниям белгородских краеведов, журналиста В. Мисюка и автора этих строк) князь Кирилл Александрович Волконский, живущий в Париже, посетил только что восстановленные могилы своих предков в Белгороде-Днестровском (бывшем Аккермане), близ Болгарской церкви над Днестровским лиманом.

Ученый-балетмейстер Волынин был некогда партнером Анны Павловой, а позднее – учителем Сергея Лифаря.

Парижский антиквар Анна Феликсовна Воронко уезжала в начале войны по своим делам в Финляндию, а когда вернулась, то узнала, что ее единственный сын Эдик ушел добровольцем на фронт сражаться за Францию, попал в окружение на Сомме и был убит. Безутешная мать перевозит сына на русское кладбище, а потом начинает поиски и чужих мальчиков, чужих солдатиков. Она покупает большой участок на кладбище Сент-Женевьев, заказывает памятник и начинает разыскивать затерянных и забытых русских мальчиков, разбросанных по полям войны. Для этой красивой, энергичной, отнюдь не бедной, самостоятельной и одинокой женщины не существовало препятствий. В жару и в зимнюю непогодь колесила она по дорогам Франции, разрывала ямы на военных кладбищах… Как знать, может, открывшийся ей океан людских несчастий и ее труд сострадания помогли ей пережить свое собственное горе. Она завещала похоронить себя среди ее солдатиков…

Баронесса Людмила Сергеевна Врангель, которую многие эмигранты помнят кокетливой и говорливой старушкой-дачницей из приморского Ла Фавьера, прожила удивительную жизнь. Дед ее был священником, а отец, Сергей Елпатьевский, врач по профессии (одно время, после революции, даже кремлевский врач), был писатель-народник, автор очерков, рассказов, знаменитых мемуаров, друг Горького, знавший всех на свете: и Чехова, и Бунина, и Станиславского, и Л. Андреева – все они бывали на даче Елпатьевского в Ялте, так что их всех видела и знала с молодости Людмила Сергеевна. Она вышла замуж за барона Николая Врангеля, путейского инженера, строившего железную дорогу в Крыму под началом инженера и писателя Гарина-Михайловского. О том Крыме, об экзотическом, благословенном Крыме конца XIX – начала XX века, как и о более позднем – о Крыме последней катастрофы (о Баты-Лимане, Ялте, Партените, Бакунинской Щели), Людмила Сергеевна рассказывала друзьям и писала в своих воспоминаниях. Во Франции они с мужем построили дачу на «Русском холме» в Ла Фавьере, который и ей, и Билибину, и Милюкову, и Саше Черному напомнил их былой крымский Баты-Лиман. Ла Фавьер стал средиземноморским Баты-Лиманом. В 1935 году в мансарде у Врангелей снимала комнату М. Цветаева (и томилась, бедная, оттого, что молодежь не обращала на нее внимания, а многие уже сторонились – из-за «советчика»-мужа). Впрочем, кто ж там только не живал, в легендарном Ла Фавьере, на даче Врангелей!

Когда родившийся в том же Ла Фавьере князь Алексей Оболенский начинает рассказывать мне о ежедневных своих встречах с пожилой, но все еще кокетливой Людмилой Сергеевной (он был лет на 60 ее моложе), мне остается только вздыхать, что мы не можем с ней побеседовать нынче, обо всем ее расспросить…

Ее спокойный и солидный муж, инженер-путеец барон Николай Врангель, который напрасно пытался привить юному Алеше Оболенскому (ныне он филолог, певец и художник) вкус к математике, покоится рядом с супругой, равно, как и сын их Сергей, и его вдова Марина, надолго пережившая и мужа, и всю мужнину родню.

В Париже Анна Ивановна Вуич-Новикова, женщина, обладавшая тонким вкусом, держала небольшой дом моды «Анек» (белье, аксессуары). «Моя мать была очень элегантной женщиной в Петербурге, всегда одевалась в Париже, и у нее был чудесный вкус», – сообщила историку моды А. Васильеву дочь А. И. Вуич, леди Абди, с которой Васильев повидался незадолго до ее смерти. Сама леди Абди была «эталоном вкуса и красоты в Париже в 20–30-х годах» и «одной из самых знаменитых светских красавиц Парижа в 30-е годы» (по свидетельству С. Лифаря, она была в 20-е годы подругой Дягилева, да иначе и не могло случиться, ибо леди Абди дружила с Мисей Серт и работала на Г. Шанель). Журнал «Вог» утверждал в 1925 году: