Единственная - Ольга Трифонова

У Красиных, как всегда, полно гостей. Красиво, весело, вкусно. Нарядные дамы в батистах и кружевах играют в крокет с мужчинами в шелковой чесуче, а во главе щедро накрытого стола, восседает, сияя красотой и добротой хозяйка. Тотчас усадили пить чай.

— Потом, потом, — мило отмахнулась Екатерина Васильевна от девочек, потом расскажете. Сейчас — ешьте ватрушку, пейте чай, — и забыв, что девочки знают французский, обратилась к соседу:

— Милый Ржевский, вы ведь живете один, бирюком, возьмите девочек к себе в мезонин, они и обстирают, и обед приготовят. Девочки — великолепные хозяйки, особенно Надин. Взяла бы к себе, но это неловко.

Ржевский оказался не только управляющим торфяными разработками, но и братом того самого Ржевского, в семье которого она жила в Москве в девятьсот пятом. К тому же действительно очень милым человеком, и вечером они с Нюрой уже сидели на балкончике мезонина, читали и смотрели на закат.

Она готовила для Ржевского, Нюра прибирала дом, и вместе стирали и крахмалили белье.

Через несколько дней пришла Екатерина Васильевна, осмотрела дом, их комнату в мезонине, попробовала котлет и осталась очень довольна.

— Но, пожалуйста, не грустите вечерами одни как тургеневские барышни. К нам съехалось много молодежи, приходите, играйте в крокет, в лаун-теннис и просто в гости. Не чинитесь, мои хорошие.

Нюра радостно пообещала не чиниться и уже на следующий вечер стала собираться к Красиным.

— А ты, Надя, ты не переоденешься?

— Я не пойду.

— Отчего же? Они звали.

— Я знаю. Они добрые, вежливые люди. Но зачем мы им?

— Странный вопрос. Просто для компании, Екатерина Васильевна ведь сказала, что молодежь…

— Той молодежи мы, Нюра, не компания. К тому же пленным надо что-то отнести.

— Какая ты гордая! Ты — странная. Одновременно застенчивая и страшно самолюбивая. Ну ладно, тогда пошли слушать торфушек, иди в погреб за молочком.

«Здравствуй! Как живешь?» — крикнул, увидев ее один из пленных.

«Как же его звали? Забыла. И лицо забыла», — а вот как кричал с раскатистым немецким «р» помнилось.

Она вышла на маленькую поляну, поросшую малинником и перед ней открылись холмы и долины, залитые солнцем, с пятнами от теней облаков. Тени перемещались, и казалось, что чудная панорама движется, проплывая медленно перед ее взглядом.

Я хочу подняться в горы,Где маячат только ели,Где кричат орлы, и птицыВьются в облачной купели —

тихо продекламировала по-немецки стихотворение, выученное в гимназии.

«Недаром говорят, что над этими местами витает тень Гете».

И, как нарочно, по дороге проехала коляска. На заднем сидении господин в черном сюртуке, черной шляпе. То ли Гете, то ли доктор Менцель. Но ведь разглядеть лицо доктора в полутьме кабинета было невозможно, к тому же, он сидел спиной к окну.

«Значит, это был Гете», — она развеселилась и, торопливо, почти вприпрыжку вниз по дороге. Пора на прием.

Где кричат орлы и птицы, — повторяла в такт шагам.

«Мой орел кричать не любит. Говорит всегда тихо, ровным голосом. Он орел, так его назвал в стихах какой-то казахский старец. „Горный орел“, а я птица, вроде… сороки. Еще в детстве мамаша говорила, что у меня сорочий взгляд. А один человек говорил, что я лебедь, которого заколдовали».

Он говорил это всего четыре года назад, а кажется — прошла вечность. Он бывает у них в доме, и иногда она ловит на себе то ли насмешливый, то ли вопросительный взгляд. Для всех — он лучший друг Иосифа, его ближайший сподвижник. Иосиф приводит его в детскую, показывает спящих детей. Но ее не обманешь. Она помнит ту светлую ленинградскую ночь, и как они с отцом стояли, затаив дыхание, у двери.

— Вы поднимались сегодня в горы?

— Да.

— Панорама не обманула ваших ожиданий?

— Она прекрасна.

— Говорят, что такие же прекрасные виды есть в Грузии, в Карпатах тоже. Вы уже принимали кофеин?

— Да.

— У вас уже с утра болела голова?

— Не сильно.

— То есть почти не болела. В этих случаях принимать не надо. Я надеюсь, к концу курса, вы совсем откажетесь от кофеина.

— Это невозможно.

— Это совершенно возможно.

— Нет. То чего хотите вы, и чего хочу я — невозможно.

— Эту фразу вы сказали кому-то, и вы вспоминали об этом человеке недавно…

— Да.

— Но вот Вы снова рядом с ним.

Это антракт, потому что он пригласил ее и Чудова с женой в комнату за ложей. Накрыт стол, фрукты, вино. Она стесняется своего поношенного костюма, поэтому сидит в глубине маленькой ниши, куда почти не достигает свет канделябра.

Он сидит напротив. Взял яблоко и начал сосредоточенно спиралью срезать кожуру. Руки — маленькие, крепкие и очень загорелые. Время от времени он поглядывает на нее. В отличие от Иосифа, никогда не смотрящего в глаза, у него прямой, но, то ли с усмешкой, то ли с вопросом, взгляд.

Чудовы восхищаются Улановой, она кивает, поддакивает иногда невпопад, потому что вдруг возникает неловкое ощущение от того, что он чистит это яблоко для нее. Конечно же для нее, и что-то в медлительности маленьких рук — слишком интимное, почти шокирующее. Почему-то кажется, что именно так он медленно и очень нежно раздевал бы ее. Возможно, это действовал кофеин, который она приняла перед выходом из дома, чтобы унять мигрень.

И когда он протянул тарелку с очищенным и мелко нарезанным яблоком, рука его чуть дрожала.

Второе действие обернулось мукой. Ей казалось, что с детства знакомая музыка звучит сейчас по-другому — трагически и непоправимо. Особенно мучительны были звуки флейты — это были звуки навсегда потерянного счастья, потому что Иосиф иногда играл для нее на флейте старинные грузинские напевы.

«Мне всего лишь двадцать пять лет, а я потеряла любовь, потеряла мужа, потеряла дом, меня околдовали, я теряла волю и делала то, чего никогда, ни за что не должна была делать. Я, наверное, преступница, может быть — самая ужасная из всех, поэтому ищу спасения в кофеине. И никогда не придет уже тот, кто снимет с меня злые чары, и когда-нибудь станет известно, что у меня черная душа, и меня проклянут все, даже мой родной, горячо любимый отец».

— Не стесняйтесь ваших слез. Их никто не видит…

Она чувствовала, что лицо ее мокро от слез.

— Надя, пересядьте сюда, здесь вам будет удобнее, — прошептал в ухо хрипловатый тенорок. Она вздрогнула, глянула на Кирова. Он жестом показал на стул в глубине ложи. Она пересела, вынула из сумочки платок, промокнула глаза, щеки.

— Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко…

— Что с вами? Неужели на вас так действует Чайковский? — он дотронулся маленькой крепкой горячей рукой до ее щеки. — Вы просто горите. У вас жар, может, лучше уйти?

— Да, да. Я пойду.

— Мы пойдем, — он наклонился к Чудову, что-то шепнул, она встала, он отодвинул бесшумно стул, освобождая ей проход.

Чудовы сочувственно и понимающе закивали, прощаясь.

Охрана было двинулась им вслед, но он на ходу, отмахнулся: «Мол, ждите здесь, сейчас вернусь».

В машине сел рядом с ней на заднее сиденье.

— Хотите домой, или поездим немного, вы успокоитесь.

— Давайте поездим. Если можно на Выборгскую, на Сампсониевский.

— Теперь это проспект Карла Маркса.

На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики.

— В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты… — тихо продекламировал он. — Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем?

— Сергей Мироныч! — тревожно сказал водитель. — Не надо выходить. За нами едут.

— Это в каком смысле?

— В самом прямом. Следят.

— Ну-ка развернись и назад.

Водитель резко развернулся, и ее бросило к нему. Он обнял ее и, не отпуская, прошептал:

— Так лучше. В целях вашей безопасности.

Машина мчалась по набережной на бешеной скорости.

— Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку.

— Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы — заколдованный лебедь…

— Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся.

— Давай, на Гоголя, — он отпустил ее. — Ну что едут за нами?

— Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали.

— Тебе показалось, или совпадение.

В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек.

«Как Иосиф. Привычка людей маленького роста».

— Надежда Сергеевна, Надя…

— Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра…

— Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я — невозможно.