Край глаза - Анkа Б. Троицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Скрип становился громче с каждым шагом, и у Эрика по спине пробежала дрожь, когда он понял, что это писк младенца, и не одного. Он толкал двери, проходя через приемный покой, комнаты ожидания с фотографиями хорошеньких грудничков на стене, кабинеты гинекологов и палаты. Шум доносился из одной из палат. Эрик заглянул в приоткрытую дверь, и увидел пустую койку, а рядом — детскую больничную колыбель, где из вороха белых пеленок торчала и покачивалась синеватая ножка младенца. Эрик видел новорожденных и раньше. Он помнил день, когда принесли домой Глашу, но она была розовая, плотненькая и гораздо крупнее. Подойдя к колыбели, он увидел сморщенное страшное существо, мало похожее на упитанных детей на фотографиях в рамочках. Этот не плакал, а смотрел в потолок синей мутью вместо зрачков, и покачивал ногой. Он был размером не многим больше одной из кукол сестренки, той самой, которой на голову едва налез полосатый носок.
Тут, кроме плача, Эрик услышал другой звук. Он прошел дальше между койками, которых было шесть штук, и увидел на одной из них, у окна, женщину в банном халате с васильками. Она сидела к нему спиной и качала на руках сразу двух младенцев, которые скрипели дуэтом, как несмазанные калитки. Женщина качалась всем телом, тихо мычала колыбельную, иногда проговаривая: «Ай гугушеньки гу-гу…»
У женщины были сильно спутанные на затылке темные мокрые волосы, острые лопатки и усталый голос. Эрик оглянулся и увидел еще двоих младенцев в люльках, также молча разглядывающих свои кулачки и ту часть мира, которая была в поле их зрения.
Скоро в палате стало тихо. Женщина замолчала, как только замолчали двое ее подопечных. Она встала с койки и уложила обоих в ближайшие люльки. Она долго смотрела на Эрика, который не знал, что сказать, и заговорила сама:
— Не смотри так… их здесь мало, появляются они редко. Просто они здесь очень долго лежат — иногда по нескольку лет, но плачут только на первый день. И эти двойняшки больше не будут плакать.
— А вы тут давно? — наконец решился Эрик.
— Очень давно. Не могу сказать сколько лет. Знаю только, что мой первенец, который меня пережил, уже сам папой стал. Меня Ксюшей зовут. А ты кто?
— Эрик.
— Ну смотри, Эрик, раз забрел сюда. Вот эта девочка самая маленькая, я меньше не видала. Ее выкинуло за три месяца до срока, а инкубатор не справился. Можно было выжить, да вот не получилось. Вот эти двое новеньких — мертворожденные, друг другу помешали. А этого мамаша нечаянно задавила. Говорили ей — не бери с собой в постель, а она не послушалась… А этого пришлось оперировать, но он был слишком слаб.
— А они отходят?
— Неохотно, но отходят. Последний — год назад. Новеньких найти в отделении легко — по крику…
Ксюша вышла в проход между койками, и Эрик увидел, что подол длинной рубашки под халатом и босые ноги, будто чернилами, залиты бурой жидкостью.
— А как их зовут?
— А никак. Не успели их окрестить-то. Задавленного только хотели назвать либо Петром, либо Иннокентием.
Эрик подошел к синей девочке и склонился над ней. Лицо, похожее на мордочку мармазетки, попыталось улыбнуться ему.
— Давайте дадим им имена, — предложил он, и не дожидаясь согласия Ксюши, обратился к малютке, — теперь тебя зовут Оленькой.
Потом он подошел к задавленному и назвал его Петром. Ксюша сначала оторопела, а потом решила, что идея хорошая. Они быстро придумали, как назвать остальных, и Эрик стал прощаться с женщиной. Он сказал, что его ждет приятель, но они теперь обязательно будут навещать ее. Когда он вернулся к колыбели Оленьки, ее там не оказалось.
* * *
Виталя ждал, нервно попинывая больничный плинтус, Ему было страшно. Когда скрип в родильном отделении стих, он некоторое время еще потоптался, преодолевая дрожь, а потом осторожно приоткрыл дверь в комнату ожидания. Там было светло и пусто, а от разноцветных слоников на стенах и веселых картинок на стекле регистратуры стало немного спокойнее.
Виталя уселся в одно из кресел и уставился на плакат с рисунком кормящей молодой мамы в солнечных лучах и полосатой рубахе. Она совершенно не была похожа на мадонн со знаменитых картин, которые он так любил разглядывать по интернету. Виталя обычно подолгу вглядывался в их лица, пытаясь представить себе, как смотрела на него его собственная мать, которую он никогда не видел. На картинах только мадонна Да Винчи смотрела на своего малыша с нежностью. Остальные то закатывали глаза в муке или молитве, то устало смыкали веки, а то и вовсе равнодушно наблюдали процесс. После долгих поисков, Виталя решил, что его мать, которая родила его в шестнадцать лет, а потом отказалась от него, скорее всего, была бы похожа на мадонну Кранаха старшего. Та вообще смотрела не на ребенка, а на художника с подростковым выражением капризного одолжения и скукой. Ее глаза были пусты и глупы, и Виталя возненавидел ту перекошенную и картину всей душой.
Здесь же, на старом плакате женщина весело и счастливо улыбалась своему грудничку. Чем дольше Виталя на неё смотрел, тем больше чувствовал, как вечная тоска и ненависть постепенно густеют в нем. Они собирались в одну точку, как если бы заснятый на кинопленку взрыв медленно прокрутили обратно. Они превращались в плотный ком, который тянул вниз, будто камень.
Когда Эрик вернулся из родильной палаты, он увидел Виталю, застывшего в кресле. Немигающие глаза светились белками так, что зрачков не было видно. Эрик позвал приятеля по имени, и тот, вздрогнув, снова стал самим собой. Он зажмурился, помотал головой и потянулся. На Эрика он посмотрел с новым выражением. Он стал похож на человека, который только что поработал на тренажерах и принял душ. В его лице появилась легкость и удовлетворение.
— Ты где пропадал? — сказал Виталя Эрику, — Пошли уже.
Эрик пожал плечами и пошел к двери в главный коридор, подумав, что не будет пока рассказывать Витале про Ксюшу и ее подопечных. А
