Тихик и Назарий - Эмилиян Станев

Толпа сочувствовала ей и требовала, чтобы Тихик вступился, разогнал разбойников и вернул беглецов в общину. Даже верные роптали и винили его в том, что он стал затворником и отъединился от них.

— Может, господь оставил тебя и теперь ты оставил нас, владыка? — спрашивали они, толпясь у двери покоя.

В Тихике всколыхнулись презрение, злоба. Глядя на этих взбунтовавшихся людей, в которых зависть и греховные помыслы крылись под завесой учения и словами о справедливости божьей, он вспомнил отца Сильвестра и увидел себя на его месте. Они не испытали тех душевных терзаний, что испытывал он, Тихик, не поняли и не простили бы его, вздумай он раскрыть им душу. Покойный Сильвестр написал в своем послании, что трудно возлюбить человека, если в тебе живет мечта о человеке без изъяна.

— Уходите! — крикнул он. — Многие из вас бежали к Быкоглавому, соблазнившись свободой, а ныне хотят, чтобы я уничтожил то, чего домогались сами. И ты, женщина, отчего просишь у меня помощи? Взгляни — разве одежда на тебе не краденая? Разве не делила ты с нечестивым своим супругом его прегрешения?.. Проклинаешь его, смерти ему желаешь, а сама вожделеешь его! Лицемеры, взоры ваши устремлены к разбойникам, а уста проклинают их! Демон разноязычия овладел вами, и, что бы ни делалось ради вашего блага, вы, насытившись, следуете за сатаной!

Хлопнув дверью, Тихик скрылся в своем покое.

— Боже! — со стоном воскликнул он. — Они тоже ищут справедливости и возмездия, тоже взывают к тебе, как взываю я. Вправе ли я судить их и напутствовать, когда нечестивей я, чем они. Владыка, а оказался рабом этих несчастных, скован одною с ними цепью. Ох, многие меня обманывали, но никто не обманывал меня так, как я сам…

Следовало что-то предпринять или покинуть общину, объявив, что отец Сильвестр был прав, перейти к разбойникам и стать разбойником самому. Но поступи он так, ему пришлось бы признаться в убийстве князя, Каломелы и в подстрекательстве других к этим преступлениям…

К прежним терзаниям прибавился и ужас перед грядущим. Воздев руки горе, он закричал: "Сатана ты или бог, ответь мне, отчего мои дела, устремленные к всеобщему благу, обернулись против меня? Кто ты, отчего ты терзаешь души и искушаешь плоть?"

Когда смерклось, Тихик пришел к заключению, что ничего иного не остается, как идти к Быкоглавому и, напомнив о былом уговоре, поделить с ним власть, обо всем столковаться. Мысль о том, что Ивсула успела все рассказать, его не тревожила больше, поскольку и Быкоглавый — соучастник их общей лжи. Тихик нарочно надел пояс познания поверх рясы — пусть все видят медные бляшки — и пошел через селение, чтобы все поняли, куда он держит путь. Опираясь на деревянный посох, он ступал с достоинством, как и подобает владыке, — плотный, тяжелый, как сама земля, черный, как сам грех, и с душой темной, как темна бескрайная лесная чаща…

Возле недостроенной башни горели костры, паслись лошади, дружно пели женщины. Лягушачье кваканье прорезало июльский вечер и, подобно исо[2], вторило пенью женщин. Тихик прошел мимо поющих, те смолкли, дивясь тому, что он не благословил их. В свете костров белели свежеотесанные камни недостроенной башни, толстую дубовую дверь не успели навесить на петли, она была прислонена к стене у входа, и Тихик в проем увидал Быкоглавого с дружиной. Разбойники пировали, Быкоглавый сидел во главе стола, разгоряченный медовухой и вином. Одной рукой он обнимал за плечи Ивсулу. Тихик с трудом узнал ее — вчерашняя Совершенная была разодета в красное болярское платье с ожерельем. Ивсула хохотала и льнула к Быкоглавому, одесную от него сидел Радул, тоже красный, потный и блудливый. Он смешил сотрапезников, все глядели на него. Под столом собаки грызли кости. Пахло жареным мясом, вился голубоватый дымок, но Тихик сквозь него разглядел на непросохшей стене огромный портрет Быкоглавого. Назарий изобразил его во весь рост, тот стоял с гордым и властным видом, опираясь на рукоять длинного меча. Голову венчал шлем, из-под которого выбивались буйные кудри.

Этих некогда кротких и покорных людей теперь было не узнать. Они громко и бесстыдно смеялись, довольные собой и делами своими, напоминая перевоплощенных демонов. Ноги у Тихика подкосились, хотелось уйти прочь, но он пересилил себя и решительно вступил под каменный свод.

Первым его заметил разбойник по имени Желю. Пораженные внезапным появлением того, над кем они так часто насмехались, но коего все же побаивались, памятуя о своих грехах, все разом смолкли. Однако смущение их было недолгим. Ивсула коротко вскрикнула — с удивлением и торжеством. Быкоглавый пробормотал что-то, и вокруг стола, залитого медовухой и вином, поднялся гомон.

— Э, гляди — наш владыка, тот самый, что хотел нас голодом уморить!.. Эй ты, чернокнижник, скинь свое покрывало, покажи рога!

— Бросил, знать, тех остолопов…

— А теперь пришел нас учить уму-разуму.

— Отче, иди сюда, оскоромься! Попостился — и будет!

Тихик молча стоял у порога.

Быкоглавый взмахнул рукой, и разбойники смолкли.

— Зачем пожаловал? — спросил он. — Если проповедовать думаешь, так ступай к бабам. А может, ты из-за нее? А? — Быкоглавый тряхнул Ивсулу за плечо.

— Я пришел напомнить тебе о нашем уговоре, — проговорил Тихик.

— Каком еще уговоре? Может ли ложь о чем уговариваться с ложью? Братцы, он пришел пугать нас господом, чтобы ослабли наши руки, когда мы пускаем в ход меч или опрокидываем молодух! — Быкоглавый захохотал, вслед за ним покатилась со смеху вся дружина. — Но если уж ты проповедовать пришел, валяй!.. Приятно послушать проповедь на сытое брюхо, даже если она — сущее вранье.

— Братья, посредством рук наших и познаний дьявол создает в мире многосложность вещей и богатство и тем самым делает нас рабами наших же творений. Откажитесь от воровства, оно уводит вас к собственности! Откажитесь — и станете свободны и чисты духом. Разбойничаете, а того не видите, что всякая вещь порабощает вас. Отступники и неверующие, служите сатане, а для счастья надобна бедность, бедность! — кричал Тихик с порога.

Громовой, наглый смех был ответом на его наставление.

— Каков обманщик! — визжала Ивсула. — Я слышала из-за двери, как твоя светлость изобличил его. Уж и врал он нам, врал, сулил престолы небесные…

— Молчи! — цыкнул на нее Быкоглавый. — Как знать, может, ты и от меня сбежишь. Смотри, полетит с плеч твоя красивая головушка!

— Человек, твоя светлость, словно конь на привязи: как выщиплет траву, рвет повод и в другое место идет пастись, — мудро рассудил Радул. — А хитрец этот сперва меня мучил, чтобы я отрекся от истинной веры, а теперь вот от нас покаяния требует, подчинения, значит. Покойный отец Сильвестр понял, что нету ни бога, ни дьявола, а этот осел знай старую погудку твердит. Убил вышнего человека, чтобы отнять у него пояс познания, князя убил и красавицу Капомелу, подговорил вас уморить их голодом в пещере. Поглядите на него, он и есть сам дьявол, а выдает себя за святого и владыку. А ну, тащите сюда рядно, я вам скажу, что мы сделаем…

Тихик кинулся бежать, но было поздно. Двое людей Быкоглавого настигли его на поляне и привели назад, в башню. Его завернули в рогожу и принялись подбрасывать кверху.

— Вознесись, вознесись на седьмое небо, к престолу ангельскому! — орали разбойники, хлопая в ладоши.

Ошеломленный, изнемогший Тихик и не помнил, как с него сорвали покрывало, пояс познания и вытолкали из башни. Очувствовался он, лишь когда толпа преследователей осталась далеко позади. Боль унижения раздирала его сердце, и, пав ничком на землю, он истошно закричал:

— Боже, спаси человека, отведи от него погибель! Да поразит меня твоя карающая десница, но спаси человека! Ох! — простонал он. — Но как ты спасешь его, чем? Он отречется от тебя, коль муки его остаются безответными, и не укротится, покуда не постигнет твои тайны. Презрит он и тебя, и себя!..

На его страдальческий крик из лесу тоненько, как дети, заскулили волчата, женским смехом визгливо отозвались шакалы, словно и звери обращали к богу те же вопросы, и только филин уныло заухал: угу, угу…

13

Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?

Ни среди отчаяния и нищеты богомильской общины, ни среди богохульств, побоищ и разврата в разбойничьем селении Назарий писать не мог. Пресытясь всем и ото всего отвратись, понял он, что своим художеством тоже способствовал разрушению общины, прельщая людей иным, обманчивым миром, вольной и гордой жизнью. Он пребывал в угнетенном состоянии духа, размышления все чаще склоняли его к отрицанию искусства, в котором бог и дьявол перевоплощались один в другого. Чем упорнее пытался он проникнуть в эту загадку, тем более впадал в отчаяние. Любовь к человеку привела прежнего Совершенного к отступничеству от бога, а Назария — к отрицанию самой любви. Мир перестал быть океаном красок, звуков и чудес, которые делали Назария веселым и любящим. Он казался себе ничтожнее самого жалкого еретика. Низменные порывы, презрение и ненависть теснились в его душе, точно теперь это в нем самом обрели жизнь все страсти, пороки и страдания, кои он ранее изображал. Осунувшийся и подурневший, Назарий прятал глаза от сторонних взглядов, зная, что он уже не прежний, не лучезарный.