Неспешность. Подлинность - Милан Кундера

В нас так много от машины (и я стыжусь этого), что вместо сложных чувств и сомнений, которые владели мною до этого разговора, я уже наполовину разделял эти дерзкие принципы: я находил их достойными восхищения и был весьма близок к тому, чтобы оценить преимущества свободы.

— Чудесная ночь! — говорила она. — Чудесные места! Я не была здесь восемь лет, но они не утратили прежнего очарования и даже напротив — опять приобрели для меня прелесть новизны; мы ведь никогда не забудем тот павильон, не правда ли? В замке есть еще один такой кабинет, поистине восхитительный, но вам ничего нельзя показывать: вы как ребенок, который хочет все потрогать и ломает все, к чему прикоснется.

Внезапный приступ любопытства, удививший меня самого, заставил меня пообещать, что я стану вести себя примерно и повиноваться ей во всем. Я клялся, что буду благоразумен. Со мной заговорили о другом.

— Эта ночь, — сказала она, — была бы для меня счастливейшей, если бы я не корила себя за одну ошибку. Напрасно, действительно напрасно я так говорила с вами о Графине. И дело не в том, что вы чем-то огорчили меня. Просто новизна всегда имеет особую притягательность. Вы сочли меня достойной любви, и мне хочется думать, что вы не лукавили; однако власть привычки столь велика, что я сама сознаю невозможность победить ее до конца. К тому же я уже исчерпала все, чем можно пленить мужское сердце. На что могли бы вы теперь уповать подле меня? Чего могли бы желать? А что делать рядом с женщиной, когда нет ни желаний, ни надежд! Я отдала вам все и ничего не приберегла про запас: хорошо еще, если вы не станете порицать меня за эту ночь, которая, едва миновал миг наслаждения, обдала вас холодом суровых размышлений. Кстати, скажите, как вы находите моего мужа? Довольно мрачен, не так ли? Что ж, диета не улучшает характера. Не думаю, чтобы он спокойно воспринял ваш приезд. Наша дружба вызовет у него подозрения. Нельзя затягивать ваше первое пребывание здесь: это разозлит его. Как только здесь появятся гости, а они, разумеется, появятся… Да и у вас есть причины для осторожности… Помните, с каким видом он прощался с нами после ужина?

Она убедилась, что эти слова произвели на меня должное впечатление, и поспешила добавить:

— Он был куда веселее, когда устраивал с таким тщанием тот кабинет, о котором я вам говорила. Это было перед нашей свадьбой. Он прилегает к моим покоям. Я всегда воспринимала его как… искусственное подспорье, в котором мой муж нуждался для укрепления своих чувств, и как свидетельство его холодности по отношению ко мне.

Так она время от времени подогревала во мне желание увидеть этот кабинет.

— Если он примыкает к вашим покоям, — сказал я, — как сладостно было бы отомстить там за оскорбление, нанесенное вашей красоте! возместить ей по праву все то, что у нее отняли!

Это было воспринято благосклонно.

— Ах! — продолжал я, — если бы меня избрали исполнителем этой мести, если бы счастливые мгновения смогли заслонить и изгладить из вашей памяти былые разочарования…

— Если бы вы поклялись быть благоразумным… — перебила она меня.

Признаюсь, я не чувствовал в себе должного воодушевления и пыла, необходимых для посещения еще одного храма, однако мною владело сильнейшее любопытство: меня интересовала уже не столько мадам де Т***, сколько этот кабинет.

Мы возвратились в замок. Свет на лестницах и в коридорах был погашен, мы шли по темному лабиринту. Даже сама хозяйка замка не помнила всех ходов и выходов. Наконец мы добрались до двери ее покоев — тех самых, где таилось столь превозносимое ею убежище.

— Как решите вы мою участь? — спросил я. — Куда же мне теперь идти? Неужели вы отошлете меня одного в темноту? Подвергнете риску наделать шума, обнаружить себя, выдать нас обоих, вас погубить?

Этот довод оказался решающим.

— Так вы обещаете мне…

— Все, все, что хотите!

Моим клятвам поверили. Мы тихонько отворили двери и обнаружили двух спящих служанок: одну молодую, другую постарше. Старшая пользовалась особым доверием, ее-то мы и разбудили. Ей было что-то сказано на ухо. Вскоре я увидел, как она выходит через потайную дверь, искусно скрытую в резьбе деревянной панели. Я предложил заменить спящую горничную. Мои услуги были приняты, и все лишние наряды и украшения сняты. Простая лента удерживала теперь ее волосы, падавшие на плечи свободными локонами, к ним добавили только розу, которую я сорвал в саду и по рассеянности все еще держал в руке; открытое платье сменило хитроумный наряд. В этом одеянии не было ни шнуровок, ни застежек, и мадам де Т*** казалась в нем еще прекраснее. Веки ее слегка отяжелели от усталости, взгляд приобрел новую мягкость и интересную томность. Цвет губ, более яркий, чем обычно, оттенял белизну зубов и делал улыбку более чувственной; легкие покраснения там и тут подчеркивали белизну кожи и свидетельствовали о ее тонкости. Эти следы недавнего наслаждения напомнили мне о его сладости. Словом, она предстала передо мной еще более обворожительной, чем рисовалось моему воображению в самые нежные наши минуты. Резная панель вновь открылась, и верная хранительница тайн, выйдя оттуда, удалилась.

Когда мы уже входили, мадам де Т*** остановила меня.

— Помните, — сказала она торжественно, — что никто никогда не должен заподозрить, будто вы видели эти комнаты или хотя бы догадывались об их существовании. Смотрите не обмолвитесь по рассеянности, за остальное я спокойна.

Соблюдение тайны — первейшая из добродетелей; ей мы обязаны многими упоительными мгновениями.

Все это походило на обряд посвящения. Меня провели, держа за руку, через небольшой темный коридор. Сердце мое билось, как у юного прозелита, которого подвергают испытанию перед совершением великого таинства.

— Но ваша Графиня… — сказала она, останавливаясь.

Я собирался ответить, двери открылись — слова застыли в горле от восхищения. Я был поражен, изумлен, я не помнил себя и искренне уверовал в волшебство. Дверь за нами затворилась, и я перестал понимать, как мы сюда вошли. Я видел вокруг только райскую зеленую рощу, не имевшую ни входа, ни выхода и словно парившую в воздухе без всякой земной опоры; короче, я находился в просторном зале, где вместо стен были сплошные зеркала, причем столь искусно расписанные, что все изображенные на них предметы, множась в отражениях, создавали полную иллюзию реальности. Вокруг не было видно никаких светильников: мягкий голубоватый свет струился откуда-то изнутри, озаряя росписи ровно настолько, чтобы их можно было увидеть; курильницы источали дивное благоухание; вензеля и эмблемы скрывали от глаз источники магического света, наполнявшего этот приют наслаждений. С той стороны, откуда мы вошли, были изображены решетчатые портики, увитые цветами, с зелеными беседками в каждом проеме; с другой — статуя Амура, раздающего венки; перед ним был воздвигнут алтарь, на котором горел огонь, а у подножия алтаря виднелись кубки, венки и гирлянды; роспись этой стены довершал храм в легком изящном стиле. Напротив располагался тенистый грот, вход в который охраняло таинственное божество; паркет, покрытый плюшевым ковром, имитировал газон. На плафоне ангелочки развешивали гирлянды, а в стене напротив портиков находилась ниша, где под балдахином, поддерживаемым амурами, были во множестве разбросаны подушки.

Владычица этих мест небрежно опустилась на них. Я упал к ее ногам; она склонилась ко мне, протянула руки, и в тот же миг, благодаря зеркалам, где эта картина отразилась со всех сторон, наш остров заполнился счастливыми влюбленными парами.

Желание разгорается под воздействием его образов.

— Неужели, — воскликнул я, — вы оставите мою голову без венца? И в такой близости к престолу мне не будет оказано снисхождения? Возможно ли здесь произнести слова отказа?

— А как же ваши клятвы? — отвечала она, вставая.

— Когда я приносил их, я был простым смертным, но вы сделали меня богом: обожать вас — вот моя единственная клятва.

— Идемте, — сказала она, — мрак тайны должен скрыть мою слабость, идемте…

Тем временем она подошла к гроту. Едва мы вступили в него, как невидимый пружинный механизм, очень умело сделанный, подхватил нас и подбросил вверх. Взлетев вместе, мы плавно опустились на груду мягких подушек. Темнота и безмолвие царили в этом новом святилище. Вздохи заменили нам слова. Все более нежные, все более частые, все более горячие, они были переводчиками наших чувств, их непрерывного нарастания, и наконец последний, чуть задержавшись, возвестил о том, что мы должны восслать хвалу Амуру. Она возложила мне на голову венок и, почти не поднимая прекрасных глаз, влажных от сладострастия, сказала:

— Ну, сможете ли вы когда-нибудь любить Графиню так же, как меня?

Я намеревался ответить, как вдруг поспешно вошла ее доверенная служанка.