Узник «Черной Луны» - Сергей Дышев

Я наложил на себя крест, приподнялся, сначала под углом, – и рванул. Как дурак. По открытому полю, не видя ничего, кроме прыгающих, вздрагивающих кустов, травы, неба. Через десять метров я нырнул в землю, пули засвистывали воздух, взрывали грунт вокруг меня, и это было гнусно и мерзко.

Железный гроб «Аврора» увидел меня, странно, что увидел, рыча, развернулся и, громыхая, отплевываясь очередями «бу-бу-бу» – заторопился ко мне. Возможно, если не разобрался, – чтоб раздавить.

Бронетранспортеры тоже оживились, почуяв легкую и веселую победу. Странное существо приближалось ко мне, и одновременно сокращалось расстояние между железными машинами. Один из «бэтээров» увяз. Может, водитель был неумехой, а может, просто фортуна не любила молдавский ОПОН. Но чем ей был плох Опанасенко?

«Аврора» все же закрыла мое тело, ее пули не искромсали его вдоль и поперек, – так ничего и не прибавив бы на счет грядущих побед. И не убавив. В громадной тени этого боевого чуда – «Слона республики» я воспрянул и стал готовиться. Я выложил гранаты, которые беззвучно упали на приднестровскую землю, – и земля содрогнулась, потому что я, старший лейтенант запаса, вновь собирался сделать ей больно. Вокруг все грохотало – «Слон республики» вступил в дуэль с бронетранспортерами. Не так уж здорово почувствовать себя секундантом в этой ситуации. Я видел, как треснул и пошел по шву бронелист на «Слоне»; а потом ощутимо затрясся, будто в предсмертной лихорадке, увязнувший в грязи «бэтээр». Беззащитный его бок съежился, отвалился боковой люк, но никто не выполз наружу. Вспыхнуло пламя, что-то захрустело, стали взрываться патроны. Один из опоновцев пытался подползти к пылающей машине, но был срезан выстрелом.

– Отлично! – крикнул я и собрал свои гранаты, потому что «Аврора-Слон» двинулась дальше, хорошо уминая поле боя. Я думал: мы со «Слоном» грамотно бьем во фланг. И хоть я не сделал ни одного выстрела, зато извазюкался просто героически, граната мертвяще холодила ладонь, и я переползал, забыв, что второй бронетранспортер был жив, рычал, вплетая свое недовольство в военную какофонию звуков; он почему-то не стрелял, возможно, у него закончился боекомплект, теперь он был просто железным шкафом на колесах.

Но я забыл закон, старое правило: на войне и шкафы могут стрелять.

«Бэтээр» сверкнул белым огнем-жалом, страшный удар тряхнул меня, я понял, что погибаю, но в последнее мгновение успел сообразить, что огненная струя прошла рядом, ее приняла израненная земля. Оглушенный, с песком в глазах, я не увидел, что смертоносный импульс нашел и другую цель. Пальцы еще рвали землю, комкали траву, а нутром я уже почувствовал: гигант, который меня защищал своим телом, смертельно ранен. Я поднял запорошенные глаза. Лобовая броня была выломана кулаком крупного калибра, вырвана со швом, места сварки растрескались, броневые листы с рваными отверстиями, казалось, готовы вот-вот рассыпаться.

Через трещины между листами стекала кровь. Густая красная струйка с запахом машинного масла и бензина. Чья это была кровь: человека, машины – все слилось в роковой смертельной точке. Все соединилось в последнее мгновение: железо и хрупкая плоть. Я встал, меня повело в сторону, я ухватил ручку дверцы, стал рвать ее на себя, она не поддавалась, я ударил плечом, навалился, снова рванул. На меня рухнул Григорий. На побелевшем лице остановились глаза. Он был в шоке, пытался встать с земли, я уложил его, он не сопротивлялся, вздрагивал крупно, всем телом и выл на одной ноте: «ы-ы-ы…» Я заглянул внутрь: спасать было нечего, от пулеметчика осталось изрубленное месиво. Машина горела, я успел вытащить автомат Григория и отскочить. Через несколько секунд раздался взрыв. Меня опалило волной, тугой и жаркой, горела земля. Я отполз в сторону и увидел, как перебежками, взбодренные гибелью «Авроры», приближаются опоновцы. Наверное, они хотели взять кого-то живым.

Я вдавился в землю, вытащил гранаты, подтянул поближе автомат. Самые смелые были метрах в двадцати от меня. «Жаль, что я никогда не попью с вами вина, – подумал я. – Все же в иной ситуации, лет пять назад, могли сидеть за одним столом…» Вот такие хорошие и человеколюбивые мысли роились у меня в голове, когда я разгибал усики чеки гранаты. Потом одну за другой я запустил их в сторону представителей некогда братской социалистической республики. Взрывы прогрохотали как хорошо отрепетированные, вроде маленького минометного наступления. Больно было слышать, как они кричали. Уцелевшие начали поливать меня автоматным душем, но я перекатился на манер колбасы под укрытие горящей «Авроры». Тут меня хорошо поддержали наши; опоновцы еще постреляли для порядку и перебежками отошли обратно. Бронетранспортер, сердито воркуя и хрипя передачами, тоже потащился вслед за пехотой.

Я прополз двадцать метров, подобрал три автомата. Двое опоновцев уже не дышали, а третий стонал: осколок угодил ему в живот. Хотел я его добить, чтоб не мучился, но потом передумал. Вдруг это вызовет международные осложнения, попробуй докажи свой гуманизм – обязательно пришьют зверства над ранеными. Так я решил, хоть все это гнусно.

Потом я приполз, героически грязный, и шваркнул на дно окопа четыре автомата (включая автомат Гришки) и сам свалился. Я чувствовал себя страшно обессилевшим, выпитым и высосанным; шел дождь, я не чувствовал влаги, я дымился, мне было плохо и муторно – нервы подводили. Раньше такого не было. Меня напоили из фляги, вода отдавала вином, была противной.

– Винище сами выжрали? – пробормотал я.

Меня не поняли, но на всякий случай сунули под нос бутылку. Я резво схватил ее, вырвал зубами бумажную пробку и приложился. За мной наблюдали: Кинах, какой-то мордатый мужик, в котором я не сразу признал Корытова, и еще кто-то. Вино было холодным и терпким, градусов я не чувствовал, может быть, их и не было. Я подсознательно чувствовал, что они должны быть, но, толкая кадыком внутрь себя вожделенную влагу, никак не мог их уловить. Возможно, градусы застревали у меня под языком. А еще я видел остановившиеся лица боевых товарищей, я пил, и мне казалось, они считали глотки и безмолвно восхищались мной. Наконец в бутылке заурчало, со звуком «пумм» вытекла последняя капля.

Я бросил пустую бутылку туда же, где валялись мои автоматы, и поднял взор, ожидая похвалы. Но не дождался. Надо мной возвышались сапоги, грязные, в рыжей глине, они стояли на бруствере окопа и шевелились носками. Я поднял голову: оказалось, это Хоменко, и шевелюра его была цвета глины.

– Уже пьешь, негодяй? – мрачно проговорил он.

– Пью, – ответил я и полез за сигаретами.

Он разразился матерной бранью, где-то через пару минут в его речи стал проскальзывать смысл:

– Кинах! Я бы на твоем месте застрелился. Три человека убиты, сожжена «Аврора», двое раненых. А твои новички жизнерадостно квасят на виду у всей роты!

– Он заслужил, – прорычал в ответ Кинах, переменившись в лице.

– Молчать! Личный состав разбегается, дезертирует с позиций! А ну, давай, веди его сюда, засранца! – Хоменко повернулся к своим подручным.

Привели Юрчика. Руки его сцепили за спиной наручниками, лицо уже подплыло синяками.

– Вот! – Хоменко кивнул на бледного, как покойник, бойца. – Спрятался в котельной. Его товарищи кровь проливали, а он бросил их в самую трудную минуту. На колени, подлец!

Юрчик находился в том состоянии, когда слова воспринимаются не по смыслу, а как звуки – подобно болезненным и хлестким ударам хлыста. Он вздрагивал, но так и не мог понять творящееся действо, суть которого принимала все более страшный и необратимый характер. Юрчика поставили на колени, он не сопротивлялся, просто никак не мог понять, почему он в этой нелепой, душераздирающей и кошмарной ситуации.

Тут я очухался. «Хоменко – подонок», – подумал я; его коричневые сапоги готовы были съездить по самому мягкому месту моего лица, я предвкусил эту возможную радость; возможно, сейчас я тоже буду мягкой свиньей, которую можно свежевать, не спрашивая о здоровье.

Я все же был полудурком. Четыре автомата меня сломали, я даже пытался вырвать. В Афгане у меня не было таких щенячьих позывов. Я боялся: ведь страшное впереди.

– Кинах, строй роту! – с тихой яростью произнес Хоменко.

– Рота, строиться у штаба! – сорванным голосом скомандовал Кинах.

В окопах началось ленивое, неторопливое движение. Слышался негромкий мат, ворчание, звяканье оружия, кашель; люди брели понуро, с одинаковыми серыми, выстуженными лицами. Я тоже пошел вслед за всеми, кляня судьбу, комбата Хоменко, опоновцев, приднестровские дожди, смердящие подвалы, призрачных женщин и раздраженных мужчин. Я уже не любил воинскую дисциплину, тем более в таких проявлениях.

Один автомат я повесил себе на плечо, остальные так и остались валяться на дне окопа.

Пахнуло горелым мясом: сладко и тошно. «Аврора» догорала, по-черному дымили колеса.