Пусковой Объект - Михаил Грабовский

Чтобы как-то втянуть этого бездельника в рабочий ритм, его иногда просили выполнить конкретное поручение.

— Саша, — вежливо обращались к нему, — ты все равно сидишь без дела, как птичка на дереве. Будь другом, сходи на реактор. Проверь, смонтирована ли в 116-м помещении задвижка для насоса.

Саша никогда не возражал.

— Хорошо, сейчас докурю и схожу.

И пропадал на несколько часов. Возвращался только в самом конце рабочего дня.

— Ну что, Саша, стоит задвижка?

— Да, стоит. Лично проверил.

— А маховик есть?

— Какой маховик?

— Ну, насажен маховик на ось или нет?

— А я откуда знаю? — удивлялся Саша.

— Ты же там был, видел задвижку…

— А я не обратил внимания на маховик. Ты же мне такого поручения не давал.

Саша был прав. Ему не давали такого задания. Задвижка задвижкой, а маховик — это же совсем другое дело.

Зикиринов был дружен со всеми, и со своими, и с монтажниками. Уж очень он был безобидным. Сидит себе тихо и сидит. Витает где-то в фантастическом мире — ну и ладно. Никому же не мешает. Потом вспоминали, что в некоторые дни Саша был подавлен и апатичен. А порой наоборот — перевозбужден. Никто этому значения не придавал. Не до него.

В конце января, в бодрый морозный день, Саша вдруг исчез. Дома нет. На работе нет. Подняли на ноги милицию. Нашли быстро — замерзшим на одинокой скамейке, в пустынном голом приморском парке. Он сидел в легком демисезонном распахнутом пальто. Руки — в стороны. Голова закинута. Рот чернеет дырой. Заключение: „смерть от обморожения”. Похоронили Сашу тихо, без помпы. Был человек, и вот — не стало. По какой причине не стало? Кто-то брякнул в комнате: „Передозировка”. Кто знает? На его место Померанцев принял опытного теплофизика из Обнинского ФЭИ.

12

Спокойная домашняя жизнь Константина Ивановича вдруг разом изменилась и запуталась. Виной этому была тихая, миловидная Елизавета Дмитриевна. Она была на десять лет моложе его, но выглядела ровней. Прошлого не имела. Просто никогда не рассказывала о нем. На ее лице лежал отпечаток давнего примирения с неудавшейся судьбой. Жила одиноко, в комнате с подселением, незаметно, как мышь. Работала в архиве ОКСа и тоже незаметно. Их познакомила Люда рабочим вечером. Константин Иванович после окончания рабочего дня заглянул в управление. Здание было уже пустым, покинутым. Но в ОКСе горел свет.

— Привет, Людка. Что, переработали маленько?

— Да, самую малость. Скажи, разве можно важные совещания проводить в конце дня?

— Ни в коем случае! — улыбнулся Василенко. — Это просто преступление. За это судить надо.

— Вот и я говорю, — согласилась Люда, — возьмешь меня?

— Возьму, только быстренько собирайся. Раз, два…

— Пап, а еще одно местечко найдется? Может, прихватим Елизавету Дмитриевну из архива? Ее тоже задержали. А дежурный автобус будет только через сорок минут.

В этот момент в дверях приемной появилась застенчивая женщина.

— Людочка, не беспокойтесь. Я и на дежурной спокойно доберусь.

— А зачем ждать, если есть место, — произнес Константин Иванович добродушным тоном большого начальника. — Спускайтесь, я вас в машине жду…

И вот результат случайной встречи: через два месяца Елизавета Дмитриевна вошла в их дом на правах хозяйки. До этого Люда относилась к ней с большой симпатией, с некоторой жалостью и сочувствием. Но видеть ее постоянно третьим человеком в квартире, да еще хозяйкой — это было невыносимо. Никакой дружбы у мачехи и дочери, на которую так рассчитывал Константин Иванович, не получилось. Отношения обострились. Атмосфера прежней духовной близости с дочерью растаяла, в квартире поселились холодная вежливость и затаенная обида. Каждому порой хотелось крикнуть: „А разве я не человек? Почему я не имею права на счастье?”

Люда почувствовала себя ужасно одинокой. Она ехала сюда, в Казахстан, с отцом. И оказалась ненужной, выброшенной на улицу собачонкой. По вечерам снимала стресс с помощью нескольких глотков коньяка из отцовских запасов. Потом начала прикупать и сама. Просто так, как снотворное. Кто-то из монтажников подарил ей миниатюрную фляжку из полированной нержавейки. Иногда прикладывалась к горлышку в обеденный перерыв, прямо в приемной. Новая привязанность быстро наложила отпечаток. Свежесть исчезла с лица, под глазами появились небольшие темные припухлости. Высокая прическа стала небрежной, блузки не доглаживались. Очень скоро в приемной ОКСа вместо юной Людки сидела раздраженная, усталая, пьющая женщина, Людмила Константиновна. В этот неудачный период ее жизни перед глазами засветился свежий посетитель, Сергей Васильевич Бобылев…

Приехал он в южные края из Ленинграда. Толчком послужило позорное отчисление из баскетбольной команды высшей лиги. При росте двести пять сантиметров Боб, как его называли в команде, был универсальным и классным игроком. Мог вполне прилично сыграть и „за столба”, и в защите. В нападении цепко сражался под кольцом, но мог выручить команду и неожиданным трехочковым броском из-за красной линии. Болельщики обожали Боба.

Ничто не предвещало заката его спортивной карьеры. Скромный детдомовский парень увлекся послематчевыми „расслаблениями” в кругу своих горячих поклонников. Здесь его хвалили на все лады, хлопали запросто по могучим плечам. Дескать, так держать, Боб! Он стал ленивее тренироваться. Дальние броски разладились. „Дыхалка” стала временами подводить. Тренер все чаще не выставлял его в основную пятерку. Боб и сам стал замечать, что играет хуже, грубее. Дело кончилось вежливым отчислением из команды. Хотя у Боба была неплохая специальность после окончания техникума, устроиться на работу сразу не смог. Кто-то из друзей упомянул в случайном разговоре об ударной стройке на берегу Каспия: „А там, может быть, снова заиграешь, за Казахстан”. Боб подумал вечерком, а утром собрал свои пожитки в спортивную сумку и махнул в дальний край за новыми впечатлениями…

— Вообще-то набора сейчас нет, — начальник отдела кадров почесал за ухом. — Но в порядке исключения, как большого спортсмена, куда-нибудь пристрою.

Начальник уважал атлетов, сам когда-то был чемпионом школьного класса по русским шашкам.

Боба оформили начальником участка на базу оборудования. Работа была по душе, живой и хлопотливой. Непрерывным потоком шли двигатели, задвижки, трубы, листовой металл, кабельные бухты и пр. Ежеминутно требовалась безопасная разгрузка. Оборудование необходимо было укладывать на стеллажи, маркировать, оформлять накладные, заполнять картотеки. Боб чувствовал себя важным начальником над толпой грузчиков, такелажников и кладовщиц. Любой его приказ исполнялся немедленно. Если хмурил брови, дрожали все.

Он быстро привык к огромным прохладным складским помещениям, скрежету механизмов и людскому гомону. Раз в неделю Боба приглашали на оперативное совещание к начальнику ОКСа. Он и здесь держался на высоте: на память помнил об отгрузках оборудования или задержках на железной дороге. В приемной ОКСа и произошла его встреча с Людой, которая сразу же выделила его. Не только из-за роста и накачанных плеч, а главным образом из-за нестандартного поведения. Он никогда не подыгрывал, не заискивал. Не опускался до дешевых комплиментов или подозрительных букетиков. Боб смотрел на нее как на разновидность электронного ответчика. Его вопросы всегда были четкими и краткими: „У себя?”, „Мне ждать?”, „Собрались уже?” Ей оставалось для ответа два слова: „да” или „нет”. Всегда серьезный и деловой вид Боба не допускал игривой болтливости. Люда смущалась. Молча поглядывала на вытянутые из кресла длинные ноги и горбатый породистый нос. Непроизвольно поправляла перед маленьким настольным зеркальцем свою дурацкую прическу. Злилась на себя: „Чего это я выпендриваюсь перед ним? Да катись ты подальше со своими граблями”. Так ни разу и не заговорила. Как-то с тяжелого похмелья Люда мучилась жуткой головной болью и тошнотой. Выглядела распущенной и расклеенной. Именно в этот день заглянувший в пустую приемную Боб нарушил обычное молчание и, глядя ей прямо в глаза, спросил с чуткостью:

— Что, Люда, тяжко?

— Да, тяжко, — тихо и доверчиво откликнулась она. И тут же разозлилась на себя за откровенность. — А вам, собственно, какое дело?

— Сочувствую.

В пятницу Боб позвонил в обеденный перерыв. Здороваться не стал. Представляться тоже не счел нужным: и так узнает по голосу. Просто сказал:

— Пойдем сегодня вечером со мной? Если хочешь.

— Хорошо. Пойдем.

Люда повесила трубку и задумалась: „И чего я так изнываю от него? Вот дура набитая!”

Этот вечер они провели в летнем кафе „Дружба”, из которого были видны море, луна и звезды. Но эти атрибуты любовной лирики мало трогали Люду и Боба. Напились быстро и дружно. Вышли на улицу, поддерживая друг друга. Боб галантно проводил ее до самых дверей. Но Люде не хотелось домой, несмотря на поздний час. Не хотелось видеть счастливых: отца и чужую женщину. Ей хотелось любви. Она оттягивала расставание; в который раз наклоняла к себе его лицо и по-пьяному неловко то ли целовала, то ли слюнявила его щеки, нос, губы. Наконец, от всего разомлевшего сердца крепко обняла бычью шею и прижалась грудью: ах, как хорошо!