Умрем, как жили - Анатолий Голубев

— В последние дни тут такое было, что мудрено разобраться. Эта дивизия, выскочившая в тыл, невероятную панику подняла. Сначала в немцев никто не поверил. А когда поверили, то их мотоциклисты уже катили по улице. Похватали, расстреляли разного народа. Ну и, видно, многие планы спутали. Э, да что долго говорить — знаменитую комбинацию, может быть свою самую знаменитейшую разработал Владимир Павлович. Выдал он немцам две мины — на подъездных путях и под виадуком. Они ему поверили. А когда в паровозный набились, тут он и рванул… Еще сейчас зеленые тряпочки от мундиров находим. Немецкая похоронная команда все считает, сколько под камешками ихнего брата лежит. Сам вот Владимир Павлович не ушел… — Архаров не стал распространяться, видно, и он немногое знал.

— А я совсем растерялся, — признался Юрий. — Куда ни пойду, нигде ни одного знакомого лица! Только Бонифаций и попался.

— Он про тебя и рассказал, — сказал Архаров, и Юрий понял, что жизнь идет и что это только он выпал из ее привычного круговорота, а люди живут и связь держат, и все не так безнадежно, как казалось ему первой ночью, проведенной в затворенном доме.

— Думал, в очереди на бирже кого встречу… ни души… Словно я и не жил в этом городе…

— В такое время многое переворачивается и по-иному познается. И что своих не встретил — неудивительно.

Старик прищурился и начал сосредоточенно набивать трубку. Издалека послышался голос Павлова:

— Кончай отдыхать!

Юрий думал над смыслом последних слов старика Архарова, когда внезапно увидел прямо перед собой немца. Тот стоял перед густым малиновым кустом, пилотка его была засунута под погон расстегнутого френча, рукава засучены. Он щипал с куста щедрую россыпь переспевшей малины и набивал ею рот жадно и поспешно. Тяжелый малиновый сок кровавыми потеками оплывал по его подбородку, мундиру и рукам. Он стоял в малиннике нагло, по-хозяйски. Токина захлестнула волна острой ненависти к этому немцу, ко всему, что принес он на родную землю, что заставил пережить в последние недели. Юрий даже подался вперед. До боли в суставах сжимая половинку кирпича, но Борис Фадеевич, уловив настроение Токина, тихо взял за плечо.

— Ничего. Пусть жрет. После сладких ягодок будут колючки. Пойдем-ка отсюда, Юрчик!

Голос Павлова еще раз позвал на работу.

— Вечером домой вместе пошагаем. Вот ребята обрадуются! Думаю, и поговорить о чем найдется.

Пожар вспыхнул точно в полночь. Юрий это хорошо запомнил — он совсем было собрался нырнуть в постель и, взглянув на ходики, увидел, как по хромированным гирям заплясали робкие блики. Потом сразу, внезапно, вся комната наполнилась мерцающим светом.

«Как после пестовского взрыва… — подумал Юрий. — И горит где-то рядом, совсем в центре…»

Он выскочил на крыльцо. Горело так близко, что Юрий ощущал жаркое дыхание большого пожара. Прикинув на глаз расстояние до огненного столба, гулко, искристо уходящего в августовское порожнее небо, он определил безошибочно: горят торговые ряды, на Старой площади.

Несмотря на поздний час, мимо калитки бежали люди, обмениваясь тревожными, короткими репликами.

Юрий, словно зачарованный, смотрел на огонь. Там, на пожаре, время от времени что-то тяжело ухало, и тогда в столб пламени, красного, неостановимого, как бы добавлялся мазок золотистой краски.

«А ведь там сейчас фрицевские склады! — ахнул Юрий. — Так ведь это же здорово! Это же как продолжение пестовского дела!»

Он кинулся в дом, напялил на себя, что попалось под руку, и через несколько минут стоял на углу Красноармейской улицы и Старой площади. Дальше не пропускали — лицом к пестрой толпе напряженно замерла цепочка автоматчиков, черных, чернее ворон, на фоне пожара. Впрочем, идти дальше и не было нужды — все было как на ладони.

К небу возносился уже не столб, а громоздилась ревущая башня огня. Ни сводчатых перекрытий дореволюционных построек, ни по-купечески прижимистых окон верхнего этажа не было видно в этом бездымном потоке, уносившемся кверху. Казалось, длинный, приземистый дом не горит, а расплавляется в золотом мареве. Фигурки метавшихся вдоль огня солдат и полицейских выглядели жалкими и беспомощными перед огненной стихией.

От военных грузовиков, крытых тентами, и двух бокастых водовозов, хотя и отогнанных поодаль, валил парок, словно и они готовы были вот-вот вспыхнуть от невыносимого жара.

Жар опалял Юрию лицо, время от времени заставляя отворачиваться в прохладную темень. Но, отвернувшись, он по-прежнему видел только огонь, и почему-то ему чудился не вот этот реальный, полыхавший перед ним пожар, а тот, который он так и не видел вблизи, рассматривая отблески сквозь щели светомаскировки, тот пестовский пожар первых дней его возвращения в город. И сквозь золотое биение пламени проступало лицо Пестова, собранного, спокойного, но смотревшего с укором. И словно слышался его голос: «Да, в плохое время мы начинаем, Федя, если даже такие мастера, как Токин, играют свою худшую игру…» Или что-то в этом роде. Токин не помнил точно слов Пестова, но смысл его реплики в перерыве того, последнего, матча, казалось, жил в нем все эти дни.

Немцы ничего не тушили… Смирились, что склады уже потеряны. Сновали вокруг горевших помещений, будто в ритуальном танце. И эта бессмысленная суета так контрастировала со спокойствием толпы, равнодушно взиравшей на огонь, что Юрий даже вздрогнул.

Он представил себе совсем недавнее прошлое, когда беда, нависшая даже над маленьким домиком, сплачивала незнакомых и малознакомых людей в единую семью. И каждый стремился помочь хоть кружкой воды, хоть горстью песка. Вокруг пожара тогда, в мирное время, бушевал другой огонь — огонь человеческого соучастия.

Юрий жадно всматривался в лица стоявших вокруг людей, озаренных жарким светом, и, странное дело, все они казались ему на одно лицо: и бабы, и редкие мужики. Только потом он понял почему: на всех лицах застыло одно выражение — выражение холодного отчуждения. Откуда-то из темноты улиц подбегали новые люди и замирали, словно натыкались на незримую стену, а отнюдь не на цепь автоматчиков. И Токин увидел, как едины люди в своем неприятии врага, как в глубинах, им еще не измеренных и не познанных, продолжает зреть искра пожара, запаленного Пестовым. И ни виселицы, ни пули не в состоянии затушить ее. И она еще взовьется к небу вот таким пламенем не раз, и нет, не может быть силы, которая была бы способна ей противостоять.

Потрясенный этим открытием, Токин, повернувшись, медленно пошел домой, продолжая думать о невидимой, но сегодня так явственно им осознанной связи между пестовским лицом и цепью лиц в толпе, будто отлитых из холодной красной меди.

МАРТ. 1958 ГОД

Как всегда, мы опаздывали. И все по милости Вадика, Вадика, который часа за три до игры начинал ныть, что пора двигаться, что надо наконец хоть раз по-человечески добраться до Лужников — в приличном, а не в спрессованном метротолпой виде, что ему хоть раз хочется занять в ложе прессы свое, законное место, а не раздвигать приятелей в разные стороны, чтобы с трудом впихнуться на полкресла.

И все кончалось как обычно. Сам же Вадик находил в последнюю минуту какие-то дела, и мы бежали от редакции до метро, и я, поскольку он всегда забывал разменять деньги, совал за него в автомат второй пятачок.

Сегодня 23 марта, решающий день Кубка страны. Вадик, ярый болельщик армейцев (что ему плохо удается скрывать и в отчетах об играх), в приподнятом настроении. Армейцы имеют все шансы удержать у себя Кубок страны по хоккею и опять натянуть нос динамовцам. А это сиречь мне. Поскольку, если быть откровенным до конца, я не только прирожденный динамовский болельщик, но и журналист, не лучше Вадика умеющий скрывать свою клубную приверженность.

— Мне это простительно, — обычно говорю я, — когда-то сам играл за «Динамо».

Вадик лишь ехидно улыбается, а главный редактор начинает кипятиться:

— У меня не клубная команда! Чтобы я больше ни от кого не слышал предвзятых суждений! Хватит и так читательских писем!

В конце концов шеф принял поистине соломоново решение — отчет о матче ЦСКА — «Динамо» нам поручалось писать вдвоем. Любил шеф затеять маленький служебный спектакль, а самому со стороны посмотреть, как будут актеры делить неделимые роли.

И вот мы едем писать совместный отчет.

Поездка начинается крайне неудачно — людской поток рассекает нас, и перед самым Вадькиным носом захлопываются двери, и он, по-петушиному кинувшись на плотную стену втиснувших меня в вагон людей, остается на перроне с кислой рожей. Я, даже не имея возможности сделать ему ручкой, показываю язык. Но на этом мои радости и кончаются. Когда толпа выплевывает меня на перрон станции «Спортивная», она делает это словно издеваясь, поскольку выплевывает на растерзание новой толпы — жаждущих лишнего билетика.