Непоправимость волос - Олег Малахов

The saddest conversations were seen then…

Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей, не наслаждение от того, что меня сопровождает девушка несравненной красоты. История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в красочность перипетий и событий, превращая меня в неотъемлемую часть своей историчности, ценности своей для потомков, на сотни лет. (Потом истории завершатся, лишь схемы останутся). Я желал, чтоб это была вспышка, чудо невероятное.

А на вечере, куда мы направлялись, меня ждали безвкусица и тленность высокомерия. Я мог танцевать там на столах, прыгать на незнакомых мне девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а я еще смеялся, и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом просыпался одетый в постели, с жаром во рту, амнезией в голове. В пустой своей-чужой постели. Вставал бы, спотыкаясь, брел к чаю и магнитофону, находил бы записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя еще не утратившая желания искать нашу историю душа заполнялась бы словами, написанными ее красивым детским почерком. А они: «Ты был очень пьян, больше я не буду видеться с тобой» лишь просили бы меня быть учтивее с ней и с ее вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей, и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.

И однажды на бумаге я вижу размытые чернила, высохшие пятна (ее слезы). Это ее слезы, не упавшие мне в ладони, когда я пытался ее обнять. Она вырвалась и убежала. Потом, зная, где искать меня, она опять оказалась рядом со мной и сопровождала меня. Будто выполняя долг. До конца. И отпустила меня, расплакавшись на бумаге.

А, не общаясь со мной, она выступала в спектаклях. Ее использовали в кордебалете, массовках, но для меня она была лишь первой и непревзойденной. Готов был лизать ее подошвы после продолжительного спектакля……. Моя прима становилась интересной находкой в этом мире для меня.

Потом я вспоминал…..

Мы приехали в город ночью. Нас ждали унылые глаза таксистов, промозглые мостовые, орошенные вечерним дождем листья, тусклые фонари и поздний ужин в номере отеля. Нам принесли ветчину и молодое вино, как мы и хотели. Уставшие, мы уже не могли говорить друг с другом… Мы не могли себя ранить далее… Нам подражали огни за окном, за нашим уже уснувшим окном, с замерзшей картиной слияния наших тел… От нас ушли силы. Нас покинули лица. В нас проникли стоны. Ее землетрясения разделили в ней все чувства на спящие, погребенные в недрах души порывы и вырвавшиеся наружу безудержные эмоциональные побуждения……. Я плакал, когда она погружалась в яму ада. Я плыл в ночном тумане. Я сплетался со сплетнями вокруг нас по поводу нашей бесподобной любви. Лед давних переживаний холодил нутро.

Nice flowers. Putting you down. Rejecting your being, replacing your nature. Летом нас здесь не было, там было тихо и непредсказуемо грустно. Да, мы приезжали в этот город осенью, сочетая свои порывы с его энергией, с его поспешным оживлением. Перерабатывая моллюсков в тайских ресторанах и разыскивая пиво подешевле, мы засоряли свои мозги зелено-коричнево-белым стеклом, бумагой, пластиком и остальным мусором, но хотелось добраться ближе к пику удачи, и использовать свой шанс. Твой разум разверзнут, твои фильтры засоряются. Мы приезжаем на пустующие детские площадки, нам не хватает смелости превращаться в детей и воскрешать в себе беззаботность времяпрепровождения, нам удается вспомнить давно забытые игры и сопровождать их смехом и мечтательностью возгласов и взглядов. Нам почему-то хочется кричать о том, что мы обретаем вдохновение. Но через мгновение город пастеризует нашу активность, превращает ее в новые страницы, то есть в новую прозу. Там, где итальянцы пьют текилу, а я — пиво. А когда-то этот город был полностью разрушен. Тогда люди с гораздо более сильным чувством произносили: «Vielen Dank». Материк моей матери — самое потаенное место на планете. Город обливало солнце. Мне ничего не оставалось делать, как идти на встречу с тобой. Почти два года ты уже живешь здесь. Забыв про все на свете, помня лишь обо мне и моих причудах, ты остановилась на седьмом этаже гостиницы, расположенной на одной из самых старых улиц города. Ты влюбилась в раздражающие тебя воспоминания, в протест, в отсчет секунд, и ты с неимоверным удовольствием принялась цепляться за все, что напоминает о моей харизме. Потом страна начала испытывать тебя, на прочность, прочность нервов и желания быть со мной (а меня там нет), но ты начинала сортировать мусор, следить за счетчиками, привыкать к отсутствию культуры питания, экономить на проездных билетах, мыть свое тело и голову в душевой кабине водой, нагреваемой заранее, водой, которая остается на дне, так как водоводы и водостоки засоряются, а насосам не хватает мощности откачивать ее, воду твоего тщедушного утра. И вновь тебе приходится заучивать новые схемы движения, маршрутные сетки, блуждать в поисках, рыдать от одиночества, задыхаться от утечки газа в тесной квартире, изнывать от головной боли и тошноты, и не забывать вовремя сказать: Tcsh s. А город продолжал с завидным постоянством напоминать тебе о твоем происхождении, о своей неприязни к твоей нации. Но ты не раскаивалась, ты не расклеивалась. Ты намеревалась побеждать. Я же тем временем впервые терялся, меняя лестничные пролеты в Eros centre. F nf und zwanzig…. What for… oh, no comprendo… Listen… Hallo. She does «suck and fuck». For how long? Twenty minutes… А иногда она безотчетно и незабвенно летела к центру неба на красных крыльях, с блестящими глазами, она беседовала с птицами, ее нельзя было удержать. И пусть у нее отключили телефон, и разбилось зеркало, без которого она не может работать; ничего, что ей приходится голодать, плакать и жаловаться, и терять остаток терпения, но в волосах ее застывает музыка пятнадцати скрипок и одной виолончели. Ее бесстыжее проявление своего безграничного внутреннего мира нервирует массу безукоризненно усыпивших свои чувства особей. Они, испугавшись пробуждения, хватают детей своих и стремятся поскорее уединиться со своими нескончаемыми страхами и предрассудками в норках, где их детям необходимо смотреть на ощупь. Если бы я помнил, какую боль можно испытать, столкнувшись с тобой, я бы стал твоим инквизитором. Большего удовольствия я бы тогда не испытал больше никогда. Но я лишь вонзаюсь в твою тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Но я лишь вонзаюсь зубами в твою тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Утро. Я выбегаю на улицу, не узнаю все вокруг. Не тот адрес, не те дома, а в комнате у меня шелк и лен, швейная машинка, линейки и нитки, иглы и гладильная доска, неотложные дела, тоска. Утро. Я вылетаю на волю, ты всего лишь переселилась в меня, или переселила меня в себя.

Я же не подозревал даже о том, что в тебе так много неоткрытых талантов. Умение уходить и оставлять пустоту, разрушающую собственное спокойствие. Дар, позволяющий пренебрегать чьими-то советами, уничтожающими твою свободу и возможность становиться классикой, как будто ты — литература, не прочтенная и собой же опровергающаяся. Но у тебя есть гениальность, таинственно приближающая тебя к способности проникать в каждую клетку любой материи.

Мы никому не отдадим поломанные жалюзи на наших окнах, нам запретили жить везде, кроме пустыни Сахары, и мы там живем, без проверок паспортного режима, ввоза/вывоза наркотиков, оружия, антиквариата, наиболее смелых и глубокомысленных идей и чувств, вызывающих слезы. Мы закончились как граждане, мы воскресли как личности, как никто другой, воскресли и презрели издевательства над нами, двумя последними людьми в мире, или одним человеком, которым мы бесконечно стремились стать и, возможно, стали, но оставались множественным числом, изгнанными из численного множества. И от отчаяния мы начинали петь песни о том, что нет друзей, что все вокруг — роботы, порой учтивые, но беспрекословно следующие встроенным программам и предписаниям. Мы пели на разных языках, и о потерявших спасательные жилеты летчиках пели мы песни, и о не нашедших запасной выход матросах. Мы пели и сами смеялись над своей глупостью и истеричностью. В итоге падали на раскаленный песок и умоляли солнце сжечь нас дотла, каждое наше тело. И мы умирали многократно, но что случилось с природой!? Мы воскресали, становились все красивее и сильнее, но умирали заново все более безудержно…

Маленькие оркестры, малочисленные оркестры костра, сжигания, зажигания и разжигания, и выжигания, прожигания жизни, и выживания, дожевывания жвачки, чванность звучания молчания. Я смотрел на руины Берлина.

Я должен был встать раньше нее. Она знала, что проснувшись, она не найдет на постели моего лица… Она пыталась запомнить его запах и черты с вечера, чтобы я остался у нее на губах. Мне давно необходимо было сделать то, на что я решился только в этом городе.