Дочь - Джессика Дюрлахер

Я уткнулся лицом в теплое, худенькое плечико Сабины и крепко обхватил ее, словно боялся потонуть — хорошее определение для пьяной действительности. Она была восхитительно мягкой и нежной под моими ладонями, и я забыл все свои страхи.

— Я должна подумать, — шепнула она.

И снова ее белая попка, ее стройные ноги, ее невинный животик превратились в наше общее достояние. Я вздрагивал, нащупывая под кожей ее кости, и я знал, что готов убить ее.

— Здравствуй, моя Сабиночка, — говорил папа, когда Сабина и я приходили к ним в гости. Даже с Ланой, своей собственной дочерью, он едва ли говорил нежнее.

Маме Сабина тоже нравилась, но ей трудно было примириться с ролью свекрови. Она не понимала пока, полагается ли ей вести себя как мать, или надо подружиться с Сабиной, и потому бывала то преувеличенно дружелюбной, то — словно испугавшись собственного дружелюбия — сдержанной и застенчивой.

Сабина часто предлагала пойти к моим родителям. Я думаю, папу она по-настоящему любила. Она называла его Сим. Никто из моих друзей, не говоря уж о подругах, никогда так его не называл. А она сразу стала называть его так, едва вернувшись из Иерусалима.

— Привет, Сим, — кричала она, едва войдя. Мама никогда не называла ее по имени. Она целовалась с ней трижды, щека к щеке — вежливо и бесстрастно.

А папа расцветал и становился похож на влюбленного.

— Здравствуй, моя Сабиночка.

Я оборачивался и чувствовал, как поджимаются пальцы у меня в башмаках. Через некоторое время меня это начало задевать, я испытывал легкую ревность. И не его я ревновал за отношение к ней, а ее — за отношение к нему. Как будто папа мог быть мне соперником!

— Сим, а откуда родом твои родители? — спрашивала она во время еды. — Они соблюдали заповеди, ходили в синагогу? А тебя водили в синагогу, когда ты был маленьким?

Мне казалось, я должен защитить папу от этого вторжения; я впадал в панику, едва мог дышать от ужаса и почти не слушал его ответы. А он совершенно спокойно, не напрягаясь, рассказывал истории из своего детства, те самые, которые мне рассказывались совсем по-другому, сердитым, ледяным голосом. Истории, которые я уже слышал, но все-таки не знал до конца. То и дело он вставлял в рассказ идишские поговорки, которых в других обстоятельствах не употреблял.

Во время каждого, без исключения, обеда Сабина просила, без всякого стеснения, рассказывать еще, дальше. Похоже, она умела выбрать верный тон. Когда они бежали? Куда? И как поступила твоя мама? Вы все вместе были в Освенциме? А Юдит и ты, вы ведь не были вместе? Как ей удавалось добывать еду для вас обоих, если она сидела в женской зоне?

Никаких проблем. Ей все было дозволено.

Я боялся этих обедов, я и сейчас вспоминаю их с ужасом. Хотя на самом деле они означали освобождение, означали, что детство кончилось. И еще крепче связывали меня с Сабиной.

Я был благодарен Сабине за дружелюбие, с которым она смогла сделать наконец жуткое прошлое моего отца — прошлым, но злился из-за духовного кризиса, который мне пришлось пережить: где, в конце концов, мое место? Во внешнем мире, мире вопросов, вместе с ней? Или вместе с папой, в мире ответов?

Мы часто ходили по букинистам.

— Книжные магазины, — говорила Сабина, — настраивают на оптимистический лад. Они прекрасны, потому что не оставляют места для лени. Книги по определению небесполезны.

И глубоко вздыхала.

Мы вместе ходили за покупками. «Покупайте только овощи высокого качества от Ферхаара»[11], — прочел я в окне магазина.

— Я думаю, овощи тоже небесполезны, — заметил я. — Высокого качества.

— Конечно, — с энтузиазмом откликнулась Сабина, — овощи выращивают, стараясь следовать тому, что заложено в их природе. Книги, как считается, пишут, чтобы противостоять хаосу. Они по определению искусственны.

— Овощи культивируются. Большая часть тех, что продаются в магазинах, выведены в процессе селекции, можно сказать, придуманы. А что ты скажешь о стульях, одежде, хлебе или пылесосах?

— Нужда во всех этих вещах, кроме книг, скорее практическая. Вещи производятся, когда они нужны. А книги по большей части никому не нужны, они появляются как бы сами собой, без спроса. В точности как люди.

Я похлопал ее по плечу:

— Все это полная чушь. Но в чем-то ты права…

Мне не нравилось слово «лень». Моя рукопись лежала без движения. Мысли, что складывались в моем мозгу, выглядели идеально. Но, пытаясь сформулировать их на бумаге, при помощи грубых слов, я, несмотря на всю свою скрытую агрессивность, терял веру в себя. Вдобавок мне никак не удавалось понять, о чем, собственно, я хочу рассказать.

— Я — лентяй, — жаловался я.

— Нечего ныть, работай, — торопливо отвечала Сабина. Она не переносила моего самобичевания.

Я игнорировал ее замечание.

— Я люблю книги и книжные магазины, потому что я лентяй. Сам я не могу ничего сочинить. Наверное, поэтому я так много читаю.

— Да-да. Пошли.

Мы привычно заходили в букинистический, в конце улицы. Это почти так же приятно, как самому сочинить что-то или что-то прочесть, думал я, вытаскивая книгу, открывая ее наугад, но времени было мало, мы всегда торопились.

Сабина всякий раз считала, что нашла нечто необыкновенное; я относился к находкам критически — и был скупее. Мы почти никогда не покупали книги с гравюрами, первые издания и другие редкости.

Стоял теплый сентябрьский день. С утра было прохладно и туманно, но выглянуло солнце, стало теплее. Мы сняли куртки и несли их в руках.

Настроение у нас было праздничное: оба свободны, да еще в такую погоду.

Я уже не помню, о чем мне рассказывала Сабина. Во всяком случае, это была длинная история. Мы бродили по магазину, не видя ничего вокруг, потому что Сабина хотела сперва закончить свой рассказ. Если я правильно помню, речь шла о подруге, которая пыталась отвадить ее от занятий фотографией. Меня сильно беспокоило будущее Сабины, и я считал, что эта так называемая подруга, которая, конечно, просто завидует ей, по-настоящему опасна.

Сабина говорила очень громко, быстро, и я страшно удивился, когда она внезапно замолчала; до сих пор помню, как она остановилась на середине фразы.

Я поднял глаза и увидел, что она уставилась на кого-то, раскрыв рот.

Это был высокий, крупный мужчина с седыми волосами, остриженными так коротко, что они стояли на голове ежиком. Привлекательное лицо, очечки в металлической оправе, длинный бежевый плащ. Выглядел он лет на пятьдесят.

Сабина подошла к нему поближе.

— Привет, — сказала она как-то неуверенно, и это меня удивило.

Мужчина, казалось, только теперь ее заметил. Лицо его неторопливо осветилось.

— Дочь!

— Отец, что ты тут делаешь?

Это ее отец?! Мне показалось совершенным безумием то, как они обратились друг к другу: отец… дочь… это звучало так церемонно-старомодно.

Я сунулся вперед, чтобы обменяться вежливым рукопожатием. Должен признаться, мне было любопытно.

— Боже, неужели это моя любимая дочь! — проговорил он. Голос у него был глубокий, дружелюбный. Легкий акцент привлек мое внимание.

Они обнялись.

Ее отец, подумал я, на первый взгляд — ничего особенного.

Он ничего больше не сказал. Смотрел на меня немного рассеянно, словно все еще сомневался в моем существовании.

— Отец, это Макс Липшиц, мой друг. Я хотела его раньше представить, но… не получилось.

Голос ее звучал выше, чем обычно, и чуть дрожал; я не мог понять почему. Это действовало мне на нервы.

Великий человек кивнул мне, взгляд у него был безразличный, как у крупного зверя. Он подал мне крепкую, сухую руку.

— Макс, это мой отец, — сказал Сабина.

Она нервно рассмеялась, глядя на меня, словно заранее ожидая, что я не понравлюсь ее отцу.

Поэтому я пробормотал, запинаясь, что-то, кажется, о книгах, спросил, что он ищет, но уже не помню его ответа — только резкий звук своего голоса.

И как Сабина меня перебила:

— Хочешь выпить с нами кофе?

Казалось, мы попали в перевернутый мир, где он стал ребенком, а она — матерью, ищущей повода для общения.

Он кивнул:

— Хорошая идея. Вы уже свободны? Мне надо еще кое-что посмотреть, прежде чем идти.

Мы сразу вышли на улицу. Я вспоминал звук его голоса и думал, что, может быть, он хочет, чтобы его оставили в покое и дали еще несколько часов побродить по магазину.

Мы выкурили по сигарете. Сабина держала сигарету неловко, напряженно поднимая руку вверх: что-то ее беспокоило.

— Мой отец вечно занят, — сказала она задумчиво, — то что-то читает, то ищет материалы об этом дерьмовом пятнадцатом веке в Испании. Тогда произошел переворот в цивилизации, как он говорит, наступил золотой век. Двадцать пять лет этим занимается, у него почти готова диссертация.