На службе зла. Вызываю огонь на себя - Анатолий Матвиенко

— Так вот вы какой, жандарм-большевик.

Она не протянула руки. Вовлеченные в революцию дамы обычно пожимали руки крепко, демонстрируя, что они — партийные товарищи, а не институтки. По слухам, валькирия вообще не терпела прикосновений из-за последствий психологической травмы в 1906 году.

— Уполномоченный по координации действий с левоэсеровскими союзниками Владимир Павлович Никольский, — мужчина коротко кивнул.

Получилось слишком по-военному. Присутствующие революционеры оживились.

— У кого-то в большевистском ЦК отличное чувство юмора. Уж не думала, что передо мной, каторжанкой, будет стоять навытяжку, бодаться головой и щелкать каблуками жандармский генерал-майор.

Темные глаза обшарили большевистского посланника с болезненным интересом и каким-то лихорадочным возбуждением. Казалось, что Мария ежесекундно может сорваться на истерику и крик, начав стрелять, как в далеком девятьсот шестом.

— Ошибаетесь. Вы — не каторжанка, а свободный человек.

Спиридонова вышла из-за стола, приблизилась, выпустила облако табачного дыма. Не прицельно в лицо — дворянское воспитание удерживает от крайностей. Но достаточно невежливо.

— Хотите сказать, что я бывшая каторжанка. Стало быть, вы — бывший жандарм. То есть совсем уже не он. Так, товарищи?

Эсеры одобрительно засмеялись. Острый язык их предводительницы хорошо известен.

— Рад, что с первых фраз у нас взаимопонимание, сударыня. Разрешите присесть и закурить.

— Извольте. Но учтите. Бывших каторжан — не бывает. Одиннадцать лет каторги со мной. Все, как один. И шестнадцать дней, когда я ждала исполнения смертного приговора, пока не узнала про царскую «милость» о замене виселицы каторгой. И ночь, когда в поезде на Тамбов меня много часов подряд избивали, пытали и насиловали такие, как вы. Или вам подобные. И не надо мне говорить, что надо мной издевались не вы лично, — в голосе Спиридоновой зазвенели истерические нотки. Она спорила с Никольским, возражая на реплики, которые он и не думал произносить. — Двое насильников давно мертвы. Вас это абсолютно не оправдывает. Вы — часть машины, которая душила народ. Поэтому бывших жандармов тоже не бы-ва-ет!

— Потрудитесь прямо здесь расстрелять или во двор выведете? — Владимир Павлович закинул ногу за ногу, откинувшись на стуле, выпустил красивое колечко дыма и улыбнулся в усы.

Эсерка словно натолкнулась на висящее в воздухе невидимое препятствие. Чего-чего, но такого она от царского сатрапа не ждала.

— Не обязательно. Могу позвонить Чернову, он будет рад услышать, что виновник расстрела его товарищей у нас.

— На здоровье. Виктор Михайлович разумный человек, хоть у нас и есть идейные разногласия. Он знает, что моя акция была ответом на авантюру эсера Векслера и в случае необходимости может быть повторена не единожды. У вас традиция, еще дореволюционная — отвечать от имени партии за действия ее членов. Или вы станете отрицать, что эсер пытался убить Ульянова?

Спиридоновой показалось, что проще пережить новое изнасилование, чем признать свою неправоту.

— Ваши методы неприемлемы. Я проинформирую товарищей из большевистского ЦК, что они выбрали неудачного кандидата для контакта с нами.

— Сожалею. Честь имею, товарищи!

— Стойте, генерал! — Мария снова подошла к поднявшемуся со стула Никольскому. — А ведь вы боитесь. Потому так легко согласились уйти и доложите Свердлову, что сумасшедшая Спиридонова вас выгнала.

— Несомненно. Я также трусил зайти к Чернову, где собралось два десятка вооруженных боевиков, потому перестрелял их как куропаток. Трясусь здесь, имея один «Наган» против вас пятерых. И товарищ Троцкий боялся, в одиночку вырвавший Чернова из лап целого отряда анархистов. Нет, мы — трусы. Монополия на храбрость у ПСР.

— Как вы смеете…

— Я не все сказал. Когда вы четвертого июля приветствовали кронштадтских матросов, призывая арестовать Временное правительство, где правят ваши товарищи Керенский и Чернов, я аплодировал вашему мужеству. Не подумал, что как члену эсеровской партии вам ничто не грозит. Зато Ульянова я трусливо увез под пулями и подстрелил офицера контрразведки.

— Как вы можете! Мне никто после Нерчинской каторги…

— Заканчиваем, Мария Александровна. Я не горжусь тем, что мои коллеги сделали с вами одиннадцать лет назад. Но в феврале чудовищно изнасилована была вся Россия. Только вместе мы можем вылечить ее. Теперь решайте — работаем или мне объяснять товарищам, что дело встало из-за мелких разногласий?

— Скажите тоже — после женской истерики!

— А это неправильно. Когда мужчина осмеливается сказать про дамскую глупость или истерику, он унижает женщину, намекая на ее умственную ущербность по сравнению с сильным полом. Я вас уважаю, признаю ваше право иметь мнение, отличное от моего, и не хочу говорить гадости.

Никольский окинул взглядом эсеров. По лицам заметно, что они давно не видели, чтобы их предводительница получала подобный отпор. Длинноволосый брюнет подал голос:

— Он и правда не из робких. Мария, позволь ему высказаться, с чем пришел.

Валькирия вернулась за стол. Она до сих пор была возбуждена. По щекам растекся нездоровый румянец, на шее переходивший в красную сыпь, уползающую под высокий стоячий воротник блузки.

— Что у вас там?

Генерал снова присел и извлек из папки пару машинописных листков.

— Не хотелось по телефону, его наверняка прослушивает контрразведка. Это список частей округа, где слишком сильно влияние правых и умеренных. Мы планируем с военными комитетами проведение митингов. Большинство солдат — вчерашние крестьяне. У вас с ними лучше получается говорить. Предлагаем: пусть выступает наш оратор и левый эсер.

Спиридонова проглядела список.

— Тут Дикая туземная дивизия. Вы всерьез рассчитываете в чем-то убедить кавказских мусульман?

— С ними тоже надо работать. У нас в ЦК двое кавказцев, у вас — Прош Прошьян. Правильные слова и для них можно найти. Они тоже из крестьян, пасли овец в своем ауле, — Никольский сделал паузу и добавил: — Горцы трепетно относятся к красивым женщинам.

— Комплименты — буржуазный пережиток, — отмахнулась эсерка. — Давайте начнем с менее экзотических войск. Кстати, генерал. Лично вы на митингах выступаете?

— Сожалею, не оратор. Наше дело тайное и непубличное.

— Зря. О мужестве целую речь толкнули. Ладно, предложение такое. Послезавтра в полдень намечено выступление в самокатном полку. Мы также приедем. Желаю вас там видеть. Наш разговор не окончен.

— С удовольствием продолжу.

Он ушел, спустился на мостовую, а перед внутренним оком продолжали сиять жгучие глаза каторжанки, окруженные темными нездоровыми кругами.

При свете дня и в окружении двух тысяч военных велосипедистов Спиридонова выглядела лучше, хотя женственности в ней не прибавилось. Но когда она начала говорить, постепенно распаляясь и с громкой тональности переходя на крик, от нее разлилась необычайная энергетика, волной накрывшая присутствующих на митинге. Речь эсерки была абсолютно грамотной, понятной и идеологически выверенной. Она четко ориентировалась на солдат, явное большинство которых составляли выходцы из села, мечтавшие вернуться туда же, скинув шинель. Отзываясь на самые сокровенные солдатские чаяния, она внушала, что земля — столь же общее благо, как и воздух. Каждый вдыхает, сколько его вмещают легкие. Так же и земля должна быть в пользовании тех, кто ее обрабатывает. Задача забрать угодья у помещиков и капиталистов — вот ближайшая задача, а не ожидание неизвестно когда созываемого Учредительного собрания.

Солдаты аплодировали эсерам гораздо громче, чем выступавшему первым Луначарскому. Большевистский лозунг о союзе городского пролетариата и беднейшего крестьянства их смутил. В деревне уважаются крепкие крестьяне, а не малочисленный сельский пролетариат — пьяницы и лентяи.

Сорвав овации, валькирия посмотрела на Никольского, усмехнулась, сунула в губы неизменную папиросу и спустилась с трибуны. Владимир Павлович угостил ее огоньком.

— Прошу проводить меня до Подьяческой. Обсудим дальнейшие действия по пути.

На мягком заднем сиденье «Роллс-ройса», конфискованного революционерами у какого-то эксплуататора народных масс, Мария, не прекращая дымить, заговорила совсем о другом.

— Расскажите. Вы отправляли сотни людей на каторгу. Как вам теперь удается жить среди нас, в глаза смотреть?

— Боюсь разочаровать, но лично я ведал охраной железных дорог, а потом служил в штабе корпуса.

— Помню-помню. Железнодорожников на Нерчинской каторге было много. В 1906 году при подавлении восстания на Сибирской железной дороге жандармы имели разнарядку: пятнадцать-двадцать бунтовщиков на каждой станции. Тащили всех подряд, даже не работавших на дороге или выступавших против забастовки. Одного алкоголика повязали, хотя он пропьянствовал и слыхом не слыхивал о восстании. Мы, идейные революционеры, понимали, чем рискуем, хотя даже и представить не могли, на какие мучения и унижения вы нас обрекаете. Этих ни в чем не повинных рабочих избивали, пытали, истязали голодом и холодом точно так же, как и настоящих политзаключенных. Почему вы молчите?