Время кобольда - Павел Сергеевич Иевлев

решили, что имеете право увеличивать численность общины, ни у кого не спросив? А как же нагрузка на инфраструктуру? У нас одна душевая на всех, одна столовая… Гуманизм гуманизмом, но я должен в первую очередь заботиться о своих людях!

— Стасик, — сказал я проникновенно. — А пошел-ка ты нахуй. Не доводи до греха. При всём уважении.

— Я этого так не оставлю, Кэп! — «народный староста» гордо выпятил животик и покинул помещение.

Сразу как будто легче дышать стало.

Тщательно проверив коридор на предмет слежки, отнёс пистолет в тайный закуток. Сдал на хранение Бурому, простимулировав его куском котлеты, закрутил обратно гайки. Вернувшись, застал в комнате Сэкиль, одетую в одну полурасстёгнутую рубашку. Причём, мою.

— Я всё постирара, Кэп, — захлопала она раскосыми глазами. — Всё мокрое!

— Зачем пришла? — спросил я, стараясь не смотреть ниже лица.

— Ну посему вы такой бука? — засмеялась Сэкиль. — Я сюствую, сто вы рады меня видеть!

Ну, местами рад, факт. У организма свои резоны. Может, и правда, запереть сейчас дверь да завалить её в койку. Она явно не против. Так, так, хватит этих мыслей, а то потом не успокоюсь.

— Что рассказала вам сёрная зенсина, Кэп?

Ах, вот зачем она пришла.

— Ничего пока. Пусть отдышится.

— Вы зе позовёте меня с ней говорить?

— Я подумаю над этим.

— Это знасит «нет», я знаю. Посему вы мне не доверяете, Кэп?

— Не в тебе дело, Сэкиль. Извини.

— Если вам сто-то будет надо — сто угодно! — я рядом.

— Я знаю, Сэкиль, спасибо.

— Сто угодно, Кэп! — напомнила она и удалилась, как была, в моей рубашке.

Надо на ночь майку постирать, авось к утру высохнет.

— Кэп! — заглянула Натаха. — Чернявая хочет с вами перетереть.

— Оклемалась?

— Здоровей здорового. Вроде худая, смотреть не на что, а живучая. Что ей сказать?

— Ничего. Сам зайду. Посторожи снаружи, чтобы никто уши под дверь не просунул.

— Не вопрос. Оторву любому.

— Не сомневаюсь.

— Абуто. Меня зовут Абуто.

— Меня тут называют Кэп.

— Это не настоящее имя?

— Хватит и такого.

— Ты спас меня, спасибо.

— Обращайся.

— Чего ты хочешь?

— Расскажи, как ты оказалась в такой заднице?

Вечером я сижу и вывожу тонким маркером по подклеенному к гармошке летописи листу бумаги:

«Абуто как я — всё забывает ночью. К вечеру вспоминает, но такое, что лучше бы не помнить. Из важного — утверждает, что тут есть нечто вроде пожарной лестницы…»

В дверь тихонько поскреблись. Я убрал рукопись в стол и сказал: «Открыто».

Чёрт, она ведь даже не красивая! Худая, безгрудая, с широким носом и толстыми негритянскими губами. Мне никогда не нравились негритянки, у них непривычная внешность и странный запах. Но трахались мы как безумные, как осатаневшие от воздержания кролики, как дорвавшиеся, как последний раз в жизни. На полу, на кровати, на столе, стоя, сидя и лёжа. Её мокрая чёрная кожа блестела в темноте, сияли белые зубы и белки глаз. Она стонала, плакала и хохотала. Наверное, я тоже. Не помню. Это было какое-то безумие. Мы так и не сказали друг другу ни слова, а потом она ушла.

Я несколько минут пытался отдышаться, потом достал летопись, чтобы внести сие грехопадение в анналы, и тут меня обресетило.

Здравствуй, жопа, новый день.

Глава 4. Аспид

Everything’s got a moral, if only you can find it.

Lewis Caroll. Alice in Wonderland

Марта. Боль моя, позор и слабость. Я думал, рождение сына всё поменяет. Чёрта с два. Уже через год — гастроли, и она пропадает со связи. Потом объявляется, признаётся в измене, рыдает, кается, просит прощения, говорит, что дура и сожалеет. Прощённая, устраивает мне секс-марафон, ходит по квартире голая, клянётся в любви. Потом исчезает снова. Какие-то мужики, какое-то безумие, ночные пьяные звонки, рыдания — и возвращение. Сколько раз это повторялось? Не считал.

— Я люблю и ненавижу тебя, — призналась она в последнюю нашу встречу. — Не могу без тебя жить и не могу жить с тобой.

Сидела на подоконнике в одних трусах, смотрела в окно и говорила, говорила:

— Я постоянно тебе изменяю, убегаю от тебя и возвращаюсь, ты терпишь. Это невыносимо. Наори на меня, ударь, выгони — я пойму… Но ты отвратительно терпелив, ты всё понимаешь, ты не осуждаешь и жалеешь — и это невыносимо. Меня жрёт моя вина, я устала считать, сколько раз ты меня спасал и сколько всего мне простил. И ведь ты меня даже не любишь.

— Марта…

— Молчи. Дай мне хоть раз выплеснуть это из себя!

Я не стал напоминать, что это далеко не первый разговор. Если ей это надо — пускай выскажется.

— Ты никого не любишь! Для тебя что я, что твои драгоценные подростки, что мой сын…

Ни разу не сказала «наш сын». Мы не выясняли, кто отец, хотя сейчас это просто и недорого. По крайней мере, я не выяснял. Решил — да плевать. Какая, нафиг, разница. У меня тогда на шее повисло больше двух десятков детей происхождения и вовсе странного. Я стараюсь быть ему отцом — как могу и умею.

— Боже, как мне стыдно перед