Тайна царствия - Мика Валтари

В свой вложил немало чувств и даже слегка привстал чтобы завершить его раскатистым смехом. Лишь тогда он понял что его история вместо того, чтобы рассмешить, вернула всех к мрачной действительности, о которой нам удалось позабыть, болтая на отвлеченные темы. По правде говоря, не знаю, действительно ли нам это удалось.

Какое-то время центурион пребывал в веселом настроении, но вдруг его смех оборвался.

– Довольно с нас разговоров об этом человеке! – проворчал Понтий Пилат.

По телу его супруги пробежала дрожь.

– Он был святым! – воскликнула она голосом, в котором звучали нотки нетерпения, – Он излечивал людей и творил чудеса. Никогда еще в мире ему не было равных. Если бы ты был мужчиной и настоящим римлянином, то ни за что не приговорил бы его к смерти, тебе никогда не избежать вины за содеянное, так что напрасно ты умыл себе руки! Ты сам признал, что не нашел в его действиях ничего предосудительного. Так кто же на самом деле правитель Иерусалима? Ты или иудеи?

Прокуратор побледнел от гнева и едва не швырнул на пол кубок с вином, который держал в руке, однако вовремя одумался и понял, что разбивать столь дорогой предмет бесполезно. Не без усилия ему удалось взять себя в руки, и он по очереди осмотрел нас.

– Я верю лишь тому, что вижу собственными глазами, – сказал он, стараясь сохранять спокойствие. – А я не заметил никакого чуда, впрочем, как и Ирод, приказавший ему продемонстрировать свою силу. Вся эта история приняла политическую окраску, и мне не оставалось ничего другого, как вынести ему смертный приговор. Если посмотреть на дело с чисто юридической стороны, то я к этому не причастен: я всего лишь позволил иудеям поступать так, как им хочется. Политика есть политика, и решения, которые приходится в ней принимать, диктуются не справедливостью, а сложившимися обстоятельствами. Если речь идет о незначительных делах, принято позволять аборигенам поступать так, как им нравится, – таким образом чувство их национальной гордости будет удовлетворено. Но когда принимаются серьезные решения, я сохраняю всю власть в собственных руках.

– А подвод питьевой воды в Иерусалим? – подковырнула Клавдия, – Разве это не было твоим грандиозным замыслом? Предметом твоей гордости? Первым памятником твоему правлению? Ты успел даже сделать план акведука и расчеты разности высот.

– Я не могу идти воровать средства на его построение в храме! – вскричал прокуратор. – Если они не желают понять собственную выгоду, это их проблема, а не моя!

– Нет, дорогой мой господин, – с иронией продолжала Клавдия, – на протяжении всех этих лет иудеи заставляли тебя преклоняться перед ними вне зависимости от того, было ли рассматриваемое дело большим или малым! Но в этот раз, в этом единственном случае, у тебя была возможность доказать, что ты – настоящий мужчина и постоять за справедливость. Однако ты не внял моим словам, когда я говорила тебе не посылать на смерть невинного.

Желая спасти положение, Аденабар вмешался, как бы шутя: – Если проект постройки акведука и сорвался, то это случилось только из-за упрямства иерусалимских женщин! Для них единственная возможность собраться вместе и поболтать – это сходить за водой к источнику, и чем их путь длиннее, тем больше у них возможности посплетничать.

– Иерусалимские женщины не так глупы, как вы себе это воображаете, – живо возразила Клавдия. – Если бы все не происходило так быстро, так неожиданно, так незаконно и вероломно! Если бы его собственный ученик не продал его синедриону, он никогда не был бы приговорен к смерти! Если бы у тебя хватило смелости перенести решение по его делу на время после Пасхи, все было бы по-другому. На его стороне был плебс и те, кто называли себя кроткими и надеялись попасть в его царство. А их больше, чем ты можешь себе представить: ведь приходил же один из членов Высшего Совета с просьбой разрешить похоронить его тело в собственном саду. Мне известно многое такое, о чем ты даже не догадываешься, чего не знают многие из его последователей. Но теперь уже слишком поздно1. Ты погубил его!

В знак отчаяния Понтий Пилат воздел обе руки к небу и призвал на помощь римских богов и императорский гений, – Если бы я отказался его распять, они обратились бы в Рим и обвинили бы меня в недружественной по отношению к императору политике. О Клавдия, я тебе уже запрещал посещать этих экзальтированных женщин! Их одержимость и так способствует нарастанию волнений! А вы, о римляне, я обращаюсь к вам! Как бы вы поступили на моем месте? Разве вы стали бы рисковать собственным положением и возложенной на вас задачей ради одного иудея, который вносит сумятицу в души религиозно настроенных иудеев?

Комендант крепости наконец решился вступить в разговор.

– Иудей – это всего лишь иудей, и ничего больше! – сказал он – И потом, они все соглядатаи! Кнут, пика и крест – вот единственные политические аргументы, позволяющие держать их в руках!

– Когда он умер, земля вздрогнула, – пробормотал Аденабар, – и я уверен, что он в самом деле Сын Божий. Однако ты не мог поступить иначе, и теперь его больше нет, он никогда не вернется.

– Мне хотелось бы побольше узнать о его царстве, – осмелился вставить я.

Клавдия посмотрела на нас расширившимися глазами.

– А если бы он вернулся? – спросила она. – Что бы вы стали делать?

При этом в ее голосе прозвучало столько уверенности, что у меня по коже пробежали мурашки; мне пришлось сделать над собой усилие, дабы вспомнить, что я собственными глазами видел как Иисус умер на кресте.

Понтий Пилат сочувственно посмотрел на нее и заговорил так как говорят с душевнобольными:

– Пусть возвращается, дорогая, я ничего не имею против! Мы об этом еще поговорим.

В зал бесшумно вошел слуга и вызвал секретаря прокуратора.

– Через несколько минут у нас будут свежие новости, – облегченно вздохнул Пилат – Не будем больше говорить об этом неприятном деле!

Трапеза завершилась в атмосфере глухого раздражения. Со стола убрали, и мы вернулись к вину. Чтобы развлечь женщин, я напевал модные александрийские песни, затем Аденабар удивительно приятным голосом спел легкий куплет, придуманный солдатами двенадцатого легиона. Вскоре вернулся секретарь, и чтобы продемонстрировать нам полное доверие, Понтий Пилат позволил ему доложить при нас о том, что ему удалось узнать. Из этого я сделал вывод: нанятые римлянами шпионы каждую ночь приходили в крепость для доклада.

– Землетрясение вызвало большую панику: в храме занавес разорвался сверху донизу – начал секретарь – Человек, предавший назаретянина, вернулся сегодня к священникам и швырнул им в лицо тридцать сребреников, которые те ему заплатили. Первосвященник пребывает в небывалой ярости, потому что два члена синедриона, Иосиф и Никодим, сняли тело Иисуса с креста и захоронили его в могиле, вырытой в скале неподалеку от места казни; а Никодим, кроме савана, достал сто фунтов смеси мира и алоэ, чтобы произвести достойное погребение.

В остальном горожане по обычаю мирно празднуют наступление Пасхи, а ученики Иисуса волшебным образом исчезли. Синедриону удалось внести спокойствие в умы, объявив: «Пусть лучше погибнет один человек, чем весь народ!» Во всяком случае, о назаретянине никто больше не вспоминает. Я бы сказал, что суеверное уважение, которое он внушал людям, было перечеркнуто его позорной смертью безо всяких чудес.

Скриба посмотрел на нас, прокашлялся, попытался изобразить улыбку и, наконец, решился продолжить:

– Существует еще одна вещь, о которой не хотелось бы говорить, однако мне стало об этом известно из двух совершенно различных источников: Иисус якобы угрожал на третий день воскреснуть. Не знаю, откуда исходят подобные слухи, но только первосвященник, которому они тоже хорошо известны, ищет способ предупредить подобное событие.

– А что я говорила? – победоносным голосом воскликнула Клавдия.

– Естественно, это не значит, что он верит в это воскрешение больше остальных, – поспешил добавить скриба – Однако вполне возможно, что его ученики способны выкрасть тело, чтобы затем мистифицировать простых людей. Вот почему священники и члены синедриона сходят с ума от ярости – ведь труп не был сожжен на свалке вместе с двумя другими.

– Из-за этого человека мне не дано даже насладиться покоем ночи! – с горечью сказал Пилат.

Эта наивная история привела его в такое беспокойство, что он даже отозвал в сторону меня и Аденабара, чтобы еще раз удостовериться в смерти царя иудеев. Собственными ли глазами мы видели, что он умер и можем ли мы подтвердить, что солдат пронзил его сердце?

– Этот человек умер на кресте, – хором поклялись мы, – и больше никогда не сможет ходить.

Выпитое вино, события, свидетелем которых я стал, и чувства, которые при этом испытывал, не дали мне спокойно спать ночью, и несмотря на крайнюю усталость, мне все время снились, кошмары; помимо этого мне мешали песни, которые всю ночь горланили пьяные офицеры. Кроме этого, на рассвете меня разбудил резкий звук труб из храма, эхо от которых прокатилось по всему городу. Мне сразу же вспомнилось все, что я видел, и все события, участником которых я стал; воспоминания о царе иудеев сразу же привели меня в беспокойство.