Иностранный легион - Виктор Финк

Коменданта в канцелярии не оказалось, когда привели немца. Пришлось подождать. Я застал фрица на завалинке, окруженного народом. Он сидел испуганный и молчаливый. Мессауд караулил его, храня напряженное и торжественное выражение.

— Кто ты такой? — все спрашивал он пленника. — Моя тебе говори французски, твоя понимай нет. Твоя, значит, ничего не понимай?! Твоя дикарь?!

Кругом гремели шутки и смех, но фриц не понимал их и молчал.

Как только явился комендант, дело пошло необычайно быстро. Мессауд отдал ружье фрица, положил на стол гильзы и, сняв с руки пленного знаки красного креста, отошел на два шага и стал в позицию «смирно».

— Обыскать! — негромко приказал комендант.

При немце не нашли ничего, кроме письма к жене, Марте Дуезифкен. Это было письмо, крестьянина. Оно содержало распоряжения насчет коровы, сливового дерева и поросенка, а главным образом насчет огородных семян и заканчивалось сообщением об ожидающейся атаке со стороны французов, которой автор письма, однако, не боится, потому что верит в бога и его милосердие. Письмо было подписано: «Иоганн Дуезифкен».

Комендант слушал чтение рассеянно. Он был чем-то озабочен. Прошло минуты две, раньше чем он заметил, что чтение окончено и что здесь находимся все мы — немец, Мессауд, переводчик, я и писарь.

— Ну, в чем дело? Чего вы ждете? — негромко сказал комендант. — Расстреляйте его!

Этого можно было ожидать. Все же мы как будто не сразу поняли.

— Господин майор! — сказал я. — Разрешите доложить? Я знаю историю этого чудака!

Майор медленно поднял голову и посмотрел на меня рассеянным, невидящим взглядом.

— Что вам надо? Кто вы?

Лишь на днях я помог майору разобраться в документах, найденных при убитом русском. Узнав, что перед войной я готовился к защите докторской диссертации по юридическому факультету, майор предлагал мне даже занять должность писаря при военном суде. Он был удивлен, когда я отказался.

— Ах, эти русские идеалисты, эти славянские души! — сказал он, улыбаясь. — Человеку предлагают спокойное место в тылу, а он отказывается!

Впрочем, он пожал мне руку и с некоторой торжественностью в голосе негромко добавил:

— С такими союзниками мы можем быть спокойны!

Сейчас майор посмотрел на меня пустыми глазами.

— Вы поймали шпиона. Это все, что от вас требовалось. А что касается адвокатов, то они бывают свежи, как розы, и глупы, как гуси, я их не люблю. Можете идти…

Присутствующие почтительно улыбнулись остроте майора. Один из писарей оттолкнул меня от стола — не очень грубо, но пренебрежительно и энергично.

Майор нашаривал на столе перочинный нож. Найдя его, он стал чинить синий карандаш.

— Вы еще здесь? — нетерпеливо сказал он, обращаясь к конвоирам немца.

Те торопливо загрохотали башмаками и прикладами и вышли. Писарь вытолкнул меня. Все сделалось в одну минуту.

Весть о том, что сейчас будут казнить шпиона, который утром стрелял в госпиталь, разнеслась по деревне в один миг. Легионеры, стрелки, артиллеристы — все наперебой вызывались участвовать в казни. Немец понял, куда его ведут.

— Franzosen, qute Kamaraden! — кричал он не своим голосом.

У него пот градом катился со лба, он задыхался и не мог передвигать ногами. Он упал. Тогда два стрелка подхватили его под мышки и поволокли по земле.

— Идем на огород, картошку копать! — кричал один из них, смеясь, и это замечание вызвало всеобщее веселье.

Хохот еще больше испугал немца. Он потерял человеческий облик.

— Не хочу-у-у! — бессмысленно кричал он и бил ногами.

Мессауд чувствовал себя главным героем торжества: это он нашел в лесу гильзы, он открыл след неприятеля, он первый увидел его. Солдат-франк, который был с неприятелем, не догадался убить его. Второй солдат-франк, тот, который пришел с ним, с Мессаудом, не хотел убить его. А Мессауд говорил, что надо его убить, и вот теперь выяснилось, кто был прав: сам саиб комендант приказал стрелять немца! Мессауд был доволен.

Шествие все больше и больше обрастало публикой. За солдатами спешили женщины. Они побросали хозяйство и на ходу вытирали о передники руки, испачканные на кухонной работе. Стая мальчуганов шлепала впереди. Ребята каждый раз оборачивались, чтобы лучше рассмотреть лицо человека, которого ведут за околицу расстреливать.

— Кэльб бени кэльб, рах-а-лина эль халь! — громовым голосом орал Мессауд и пихал немца ногой.

Немец вздрагивал и вырывался, но стрелки держали его крепко.

Немца застрелили на пустыре, на покинутом огороде. От огорода осталось только пугало. Оно стояло, нелепо растопырив дощатые руки. На нем болтались лохмотья и висела широкая соломенная шляпа. Немец упал у самого пугала.

Левинсон не мог как следует заняться Антошкой. Время было горячее. Тяжелораненые все прибывали и прибывали. Негры из Судана и Сенегала, арабы, легионеры, морская пехота, зуавы валялись в сараях, амбарах, конюшнях, хлевах, во дворах и прямо на дорогах. Среди них хозяйничала смерть.

Штабы разработали план сражения с точностью расписания поездов. Они рассчитывали на победу, на движение вперед и ничего не приготовили в тылу. Между тем сражение было проиграно, свыше тридцати тысяч человек полегло в двадцать минут. Заканчивать дело, начатое стратегами, пришлось хирургам и санитарам, но их было мало, они не справлялись, и люди погибали на их глазах не только от ран, но от истощения и голода.

— Отстаньте вы от меня с вашим Петроградом! — сердился Левинсон. — У меня смотрите, что делается! Тысячи умирающих и два термометра на весь госпиталь! Мы делаем по сто операций в день! Мы даем пить раненым в ведрах из-под угля! Мы оперируем ночью, при свете карманных фонариков. Я сойду с ума!

Врачи заняться Антошкой не могли. Да, в сущности, он в этом не нуждался. В роте его приняли хорошо, угощали, поили. Лум-Лум, который был с ним очень дружен, обрадовался больше всех. Уже через полчаса после возвращения Антошки оба приятеля сидели в тени и пили. Когда Лум-Лум запел по-арабски, повеселел и Антошка.

— Эй, народ православный! — кричал он. — Эй, старые бородачи, старики пузырники! Эй, бочкари-гвоздари, скорые послы-подносчики, давайте вина!..

Приятели не понимали друг друга, но зачем это им нужно было? И так было хорошо.

Напившись, Антошка завалился спать и вскоре захрапел, как мотор. Он проспал весь день и ночь, а утром, после кофе, смотался в третью роту, где у одного из русских имелась гармошка, принес ее и вскоре сидел на солнце и наяривал свои любимые солдатские частушки с припевом собственного сочинения:

Мать Расея, мать Расея,Мать расейская земля!Ты вспоила, ты вскормила,Ты в приемку повела!Тирли да тирли, солдатирли,Али брави компаньон!

Антон забрался в дальний угол двора, куда не заглядывают начальники. Он сидел на завалинке, босой, в одной рубахе и штанах. Солнце грело ему лицо, грудь и ноги. Солнце было похоже на то, которое находится в Малых Овражках, и ветер совсем по-приятельски играл Антошкиными белокурыми волосами.

— Слышь, а куда фрицку девали? — спросил он меня.

— В плен подали его, в тыл, — сказал я.

Антошка спал, когда расстреливали его дружка. Я не хотел сказать правду.

— В плен? Это ладно! — сказал Петроград. — Не попрощался, сволочь! Ну да ладно!..

Он сплюнул окурок, висевший у него на губе, и продолжал играть и петь про мать Раcею:

Во станок поставела,Кудри бреть заставела.Кудри бреють — не жалеють,И стригуть — не берегуть.Тирли да тирли, солдатирли,Али брави компаньон.

Антон грелся и пел. Он был доволен, что наконец кончилось лесное приключение, и сразу, легко и быстро, вошел в колею ротной обыденщины.

Но были в роте и люди, которых не устраивало внезапное возвращение легионера второго класса Петрограда. Старший писарь Аннион давно вычеркнул легионера Петрограда из списков на довольствие, зачислив его в убитые или пропавшие без вести. Теперь легионер Петроград является. На зачисление в списки нужен наряд. По чьему наряду явился Петроград?

— Да! По чьему наряду? Позовите-ка его сюда!

Антон быстро оделся и стоял перед Аннионом, вытянувшись и выпятив грудь, как его учили еще в русской казарме.

— Ну! По чьему наряду?

Антон не отвечал: он не понимал вопроса.

— По чьему наряду? Объясните ему, пожалуйста, этому кретину, вашему земляку, что в Легионе ждут человека три дня. Кто приходит после этого срока, не должен разыгрывать из себя привидение с гармошкой. Он — дезертир. Точка. Все.

Это и было то, чего я пуще всего опасался. Время было скверное: командование было раздражено проигрышем сражения. Всего несколько дней назад нам вдалбливали в головы, что это сражение положит конец войне. «Мир лежит по ту сторону плато», — говорили нам.