Кофе на троих (сборник) - Андрей Виноградов

Как-то раз поэт отнюдь не по недоразумению, а по собственной воле, вполне осознанно зазвал к себе на дачу, которую раньше без особой нужды даже с близкими родственниками не делил, совершенно случайного человека. Скоротал с ним бессонную ночь в купе за водочкой с бутербродами и вареными яйцами по пути в Москву из Осташкова и пригласил к себе на Селигер. Обычно поезда служат местом для необязательных откровений именно потому, что шанс еще раз повстречаться с попутчиком невелик, мизерный шанс, но служители муз люди все же особенные и поэт удивил и себя и соседа. Кого больше – одному богу известно. Не одному из многих, а в смысле – только ему.

Дача поэта стояла на озере, прямо на берегу, вдали от цивилизации. Добираться – частную лодку с лодочником нанимать или местным рейсовым катером, по-другому никак. Дивное место, живописное, уединенное. Деревушка на пару дюжин переживших свой век домов, населенных людьми, на взгляд горожанина, странными, но главное, что не злобными к дачнику. А если выпить и закусить с мужиками, да пережить вместе с ними «бабское Ватерлоо», где упившиеся до мата про власть мужики – французы, так и вообще ничего народ, жить можно. Помочь не помогут, но и подлянку не сделают.

Вот туда и зазвал незнакомца на ближайшие выходные. Какой смысл откладывать? Чего проще, как взять отгул на ближайший понедельник или в счет отпуска прихватить…

«Вместе и махнем! Я в пятницу опять туда. В субботу с утра будем на месте. У меня там работа, книжка новая, издатель торопит, сил нет. Рыбалка, баня… Благодать!»

Уговаривал, одним словом.

Врал, конечно. Не про благодать. С благодатью в селигерской глуши всё как раз обстояло нормально. Про издателя врал. Сидел на даче который месяц один, как перст, писал что-то поэтическое, жег, снова писал. Создавал, как водится среди творцов, в вечность… Охочие до его творений издатели только снились поэту. Как и благодарные читатели, и сам он себе – в расхристанном пальто, перед восторженной толпой, придерживающийся за фонарный столб, лишь бы не рухнуть на мостовую, выжженный дотла эмоцией, нотой, рифмой, звуком своего голоса… Но издатели снились прежде всего прочего, потому что даже в снах нужна логика.

В день той шальной встречи в купе скорого поезда он впервые за долгое время покинул свой медвежий угол, где величаво именовал себя «селигерским затворником», и выбрался в люди, как назвал вылазку в город.

Случалось, конечно, поэту нарушать свое одиночество, с деревенскими посидеть, к примеру, но не в охотку это все получалось, а в силу необходимости, без таких отношений никак обойтись не выходило. Когда дом деревянный, это особенно важно. Потому что глухомань: обидятся на невнимание – брезгует, сволочь! – и сожгут к чертям собачьим. «Рукописи, может, и не горят, – думал, – а вот все остальное – только спичку поднеси…» Насильничал над собой, подружиться пытался с соседями, но все впустую. Вообще не ясно – замечены были эти потуги или нет? Что поделаешь, один на всю округу неместный, других дачников нет… И выпивал поэт по уважаемым тамошним миром меркам будто больной. «Без замаха пьет, – осуждали. – С одного стакана уже и не поговорить! Как дитя, ей-богу…»

Охоту опять же не понимал, а рыбалить его не звали, потому что хорошо запомнили зорьку угробленную, когда вывалился поэт из лодки-казанки в самый разгар клёва, а как стали назад его водворять, умудрился и лодку перевернуть. Может, и не виноват был – с ночи мужики тяжелые были, сами за каким-то бесом все на один борт сдвинулись, – но как ни крути, а тот еще компаньон. «С таким только в разведку ходить, убьют – не жалко…» – пошутил кто-то из местных, а может быть, само вышло так, что прозвучало как шутка.

В поезде, в компании с доброжелательным незнакомцем поэту вдруг остро вспомнилось, как, бывало, тосковал он на даче по шашлыкам, но шашлыки – не еда, шашлыки – это событие, мероприятие, обстоятельства… Всё что угодно, но непременно требующее компании – какой болван жарит и лопает шашлыки в одиночку? Это не шашлыки уже, а подмаринованное мясо на углях. Если повезет, то с дымком. Скучно. Выходит, что тосковал по компании. Казалось бы, проще простого выписать пару-тройку соратников по перу, но в таком случае на билеты раскошеливаться пришлось бы – больше, дольше и крепче его на мели сидели, вросли в мель, – а таких трат поэт позволить себе не мог. К тому же стыдно признаваться, но подозревал в приятелях больший талант, чем дарован ему, и мысль о том, что они, подвыпив, начнут наперебой читать из своего и ждать ответных стихов от него, поэта, была для него болезненной, почти что невыносимой. Конечно же, и поэту было что почитать, но без вызова, а еще лучше – один на один с природой.

– Больше верить в себя? Вы знаете, Зоя, что умные мысли потому и умные, что доступны не всем? Простите, если… Да что там, без всяких «если», простите великодушно.

– За что?

– За сарказм… Я и так тут у вас оскандалился с чаем и с тортом.

– Помилуйте, я и слова такого не знаю – сарказм.

– Зоя, прошу вас…

– Так и быть. Вы прощены. Сама виновата, нечего было влезать. Больше не буду.

Можно, думал, не кобениться, а кого-нибудь из деревенских позвать… на шашлыки, раз уж без компании никак нельзя, или, к примеру, рыбнадзора с его мадам, но, во-первых, рыбнадзор ему ни к чему, во-вторых, угрюмая какая-то пара и большие мастаки поскандалить на людях. Деревенских же надо толпой звать и все равно кого-нибудь да обидишь. Где столько мяса взять? И вообще… по всему выходило, что лучше уж одному, а одному – ноль удовольствия. «К тому же на запах как пить дать припрется халявщик какой, – привычно сдавал последний рубеж поэт. – Хорошо еще, если не Мишка психованный. Выдумал, алкаш чертов, что у меня на его сестру виды, достал уже расспросами про квартиру да про зарплату…» Так что в самый раз подвернулся попутчик, сосед по купе, а вместе с ним такой изумительный шанс устроить пикничок с шашлычками. Надо же было столь глупо поддаться настроению?! Разницу, видите ли, улавливал, тонкий эстет, между шашлыками и подмаринованным мясом на углях, с дымком. Ресторанную критику с такими талантами надо писать, а не поэзию.

Поэт не знал, женат ли попутчик, поэтому поосторожничал, как в его круге общения было принято, там – в этом круге – вечно что-то менялось: вчера Галочка Коленькина жена, сегодня уже Игорешина, а завтра Коленька смотался в Германию и вернулся оттуда уже сам… чья-то жена…

«Возьмите с собой супругу, девушку… Ну, я не знаю…»

«Хотите, чтобы я с обоими заявился?» – хохотнул попутчик.

«Ну… Как знаете. Отчего бы и нет? Если сочтете…» – растерялся хозяин дачи.

«О как… Смело! Только чур, девушка тогда будет считаться вашей. Считаться! Это понятно? Понарошку. А жена женой. Тоже моя. Оно, может быть, и не очень честно, но справедливо – сколько я их обоих обихаживал?! Жену в воскресенье с утреца домой сплавлю, ну а сам под заминкой какой-нибудь зависну на пару-тройку деньков. Давно так мечтал. Вы как?»

«Ну, если вы с ней договоритесь как следует, с девушкой… Мне что? Мне нормально».

«Договорюсь, сговорчивая. Давай… (мы же на «ты»?) номерок телефона и маршрут… Ну, в смысле, как на твою заимку добраться. На всякий случай, если вдруг нечаянно разминемся. Елки-палки, вот же дурная башка! Девушка… Может, вам с ней днем раньше выехать? Нет, так не пойдет. Вагоны чтобы разные или хотя бы купе, вроде как в одно четырех билетов не было. Только не забывай, бродяга, что твоя она, но понарошку! Смотри у меня! Вы отдельно от нас с женой, а ты нас познакомишь. Нина ее зовут. Запомнил? Смугленькая такая, черноволосая, ростом тебе по плечо. Узнаешь. Жене скажем, что вы с ней недавно, то да сё… Первый раз, мол, Нина у тебя гостит. Вот и срослось… Ну мужи-ик! Богатая идея! Уважаю!»

До приглашающей стороны медленно, но дошла наконец суть содеянного, однако телефон был записан, маршрут тоже и единственное что оставалось – собирать последние крохи радушия и надеяться, что всё это блеф, никто на самом деле к нему гостить не поедет. Поэт нещадно клял себя «покладистым и безвольным идиотом, на которого только ленивый не набросит узду. Да что узда – седло на спине! Совершенно чужой человек! И с двумя женщинами?! А у меня на даче – книги, рукопись, всего две спальни. И тарелки всего три. Для супа есть… целых пять, у одной краешек отбит, но почти незаметно, если пальцем по кромке не водить. Да и кто ж нам суп-то сготовит? Разве женщина какая мастерицей окажется… Но это совсем дурно: люди ко мне в гости, а я их к плите, суп варить. В пакетах куплю, сухой. Там инструкции, справлюсь. А мясо тоже можно в глубокие, раньше так в шашлычных и подавали».

Во всех метаниях и расстройствах, в которые поэт оказался ввергнут по собственной неосмотрительности, с отвычки от человеческого общения и благодушию после ста граммов водки, он все же пытался выловить хоть что-то для себя утешительное: «В глубоких мясо подам». Больше ничего утешительного придумать не удалось.