Измышление одиночества - Пол Остер

С жильцами он был мягкосердечен – предоставлял им отсрочки по арендным выплатам, их детям отдавал одежду, помогал им найти работу, – и они ему доверяли. Старики, боявшиеся, что их ограбят, вручали ему свое самое ценное, чтобы держал в конторском сейфе. Из всех братьев лишь к нему люди шли со своими бедами. Никто не звал его мистер Остер. Он всегда был мистером Сэмом.

Убираясь у него в доме после смерти, в нижнем ящике кухонного стола я наткнулся вот на это письмо. Из найденного я больше всего рад ему. Оно как-то сальдирует счета главной книги, дает мне живое доказательство, стоит моему рассудку слишком уклониться от фактов. Письмо адресовано «м-ру Сэму», почерк едва разборчив.

19 апреля 1976

Уважаемый Сэм,

Я знаю вы удивитесь услышать от меня. во первых может я лучше вам представлюсь. Я миссис Нэш. Свояченица Алберта Грувера – миссис Грувер и Алберт которые жили на пайн-Стрит 285 в Джёрзи Сити давным давно, а миссис Бэнкс тоже моя Сестра. В общем. если вспомните.

Вы договаривались насчет квартиры для моих детей и меня по Джонстон-Авеню 327 сразу за Углом от мистера с миссис Грувер мой Сестрой.

В общем я уехала оставшись должна $40. квартплаты. это был год 1964 но я не за была этот честный долг. Поэтому вот ваши деньги. спасибо за то что тогда были такой добрый к детям и мне. вот как я ценю то что вы для нас сделали. Надеюсь вы припомните то время. А я вас никогда не забывала.

Недели 3 назад я позвонила в контору но тогда не было. пусть Боженька вас Благословит. Я почти не бываю в Джёрзи Сити а если буду зайду вас повидать.

Не важно я так счастлива что могу оплатить этот долг. Пока вот.

Искренне ваша

В детстве я время от времени отправлялся с ним на обходы, когда он собирал квартплату. Я был слишком мал и не понимал того, что вижу, но помню, какое впечатление на меня это производило, – будто бы именно потому, что я этого не понимал, грубое восприятие пережитого поступало мне прямиком, где остается и поныне, так же непосредственно, как заноза в пальце.

Деревянные здания с их темными негостеприимными коридорами. И за каждой дверью – орда детей, играющих в голых квартирах; мать, вечно угрюмая, переработавшаяся, усталая, склонилась над гладильной доской. Нагляднее всего запах, как будто бедность – это гораздо больше отсутствия денег, это физическое ощущение, смрад, что впитывается в голову, от которого невозможно думать. Стоило мне зайти с отцом в здание, я задерживал дыхание, не смея дышать, как будто этот запах мог меня покалечить. Все неизменно были рады познакомиться с сыном мистера Сэма. Мне улыбались без счета и гладили по голове.

Однажды – я уже был постарше – помню, ехал с ним по улице в Джёрзи-Сити и увидел на мальчишке футболку, из которой я вырос несколько месяцев назад. Очень приметная футболка, с особой комбинацией желтых и синих полос, несомненно бывшая моя. Отчего-то мне стало очень стыдно.

Еще постарше, в тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, я иногда ходил с ним зарабатывать деньги – с плотниками, малярами и ремонтниками. Однажды в мучительно жаркий день посреди лета мне дали задание помогать одному рабочему заливать гудроном крышу. Звали его Джо Левин (он был черный, но сменил фамилию на Левин из благодарности к еврею-бакалейщику, который в юности ему очень помог), и он был самым доверенным и надежным работником моего отца. Мы заволокли несколько пятидесятигаллонных бочек гудрона на крышу и принялись за дело – размазывать его швабрами по всей поверхности. Солнце жарило эту плоскую черную крышу невыносимо, и через полчаса или около того у меня очень закружилась голова, я поскользнулся на жидком гудроне, упал и как-то опрокинул одну открытую бочку, гудрон вылился на меня.

Когда через несколько минут я вернулся в контору, отец немало повеселился. Я осознал, что ситуация и впрямь забавна, но мне было слишком неловко от того, что он готов над этим смеяться. К чести отца, он на меня не злился и меня не вышучивал. Он посмеялся, но так, что мне тоже стало весело. После чего бросил то, чем занимался, привел меня в «Вулуорт» через дорогу и купил мне новой одежды. Вдруг стало возможно ощущать близость к нему.

С годами бизнес пришел в упадок. Виной тут был не он как таковой, а скорее сама его природа: именно в то время именно в том месте такой бизнес уже не мог выживать. Города распадались, и никому, казалось, не было до этого дела. Что некогда было для моего отца более-менее удовлетворительной деятельностью, превратилось в простую тупорыловку. В последние годы жизни он терпеть не мог ходить на работу.

Вандализм стал настолько серьезной проблемой, что любой ремонт превращался в деморализующий пустой жест. Едва в здании меняли трубы, как их вырывали воры. Постоянно били стекла, выламывали двери, обдирали коридоры, устраивали пожары. В то же время продать недвижимость было невозможно. Эти здания никто не хотел. Единственный способ от них избавиться – бросить, пусть город сам разбирается. Так уходили в песок огромные деньги, работа целой жизни. Под конец, когда отец умер, зданий осталось всего шесть или семь. Распалась целая империя.

Последний раз, когда я был в Джёрзи-Сити (минимум десять лет назад), там все выглядело районом бедствия, будто город разграбили гунны. Серые унылые улицы; повсюду горы мусора; туда-сюда бесцельно шаркают какие-то отщепенцы. Отцовскую контору грабили столько раз, что теперь в ней уже не осталось ничего – лишь серые металлические столы, несколько стульев да три-четыре телефона. Ни пишущей машинки, ни мазка яркого цвета. Даже не рабочее место, а комната в преисподней. Я сел и посмотрел на банк через дорогу. Никто не выходил из него, никто не заходил. Живыми были только две бродячие собаки – они спаривались на ступеньках.

Как ему удавалось собирать волю в кулак и ездить сюда каждый день – выше моего разумения. Сила привычки, а то и чистое упрямство. Это не только угнетало – это было опасно. Несколько раз его грабили на улице, а однажды грабитель пнул его в голову так зверски, что у него навсегда повредился слух. Последние четыре или пять лет жизни в голове у него слабо и постоянно звенело, этот гул не исчезал, даже когда отец спал. Врачи говорили, что с этим ничего поделать нельзя.

В конце он уже не выходил на улицу без разводного ключа в правой руке. Ему было за шестьдесят пять, он больше не желал рисковать.

Две фразы вдруг пришли мне в голову сегодня утром, пока я показывал Дэниэлу, как готовить болтунью.

«И теперь я хочу знать, – сказала вдруг женщина с ужасной силой, – я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец…» (Исаак Бабель)[21].

«Дети склонны недооценивать или переоценивать родителей; для любящего сына его отец всегда лучше других отцов, хотя для такого мнения нет никаких объективных данных» (Пруст)[22].

Теперь я понимаю: наверняка я был скверным сыном. Или если не совсем уж скверным, то, по крайней мере, разочаровывал, порождал смятение и печаль. Для него не было смысла в том, что он произвел на свет сына-поэта. Да и не мог он понять, чего ради молодому человеку с двумя степенями Университета Коламбиа по выпуске устраиваться простым матросом на танкер в Мексиканском заливе, а после ни с того ни с сего отправляться в Париж и четыре года перебиваться там с хлеба на воду.

Самая общая характеристика у него для меня была: «Витаешь в облаках», либо же я «не стою ногами на земле». Так или иначе, я ему, должно быть, казался каким-то не очень существенным, будто я пар или человек не совсем от мира сего. В его глазах частью сего мира становишься, только если работаешь. По определению работа – то, что приносит деньги. Если денег она не приносит, это не работа. Стало быть, писательство – не работа, особенно сочинение стихов. В лучшем случае это хобби, приятный способ провести время между тем, что имеет смысл делать. Мой отец считал, что я растрачиваю свои таланты попусту, отказываюсь взрослеть.

Тем не менее какая-то связь между нами оставалась. Мы не были близки, но друг друга не теряли. Созванивались раз в месяц или около того, может, три-четыре раза в год друг друга навещали. Когда выходил мой очередной поэтический сборник, я исправно посылал его отцу, и он всегда звонил поблагодарить. Когда б я ни писал статью для журнала – всегда откладывал экземпляр и непременно отдавал ему при следующей нашей встрече. «Нью-Йорк Ревью оф Букс» ему ничего не говорило, но вот статьи в «Комментари»[23] производили впечатление. Мне кажется, он ощущал, что если меня печатают евреи, то в моей писанине, вероятно, что-то есть.

Как-то раз – я еще жил в Париже – он написал мне, что сходил в публичную библиотеку и почитал кое-какие мои стихи, напечатанные в последнем номере журнала «Поэтри». Я представил его себе в большом пустом зале, рано поутру перед работой: сидит за таким длинным столом, не сняв пальто, сгорбившись над словами, которые ему, должно быть, кажутся непостижимыми.