Увядание - Лорен Де Стефано

И все-таки мой отец просто обожал тот прежний мир. У него был старый географический атлас двадцать первого века с разноцветными картинками всех стран и описанием их обычаев. Моей любимицей была Япония. Меня завораживали густо загримированные гейши с тонкими чертами лица и поджатыми губами. Мне нравились деревья сакуры в бело-розовом облаке цветов, они были так непохожи на жалкие, специально огороженные недоразумения, произрастающие вдоль тротуаров Манхэттена. Япония представлялась мне одной глянцевой цветной фотографией, огромной и красочной. Брату больше нравилась Африка, там жили слоны с огромными свисающими ушами и птицы с ярким оперением.

Мне казалось, что мир за пределами Северной Америки был удивительно прекрасен. И мне об этой красоте поведал отец. Я все еще иногда думаю о тех, уже не существующих, местах. Резво проплыв совсем рядом со мной, кои уходит глубоко под воду. Я думаю о том, как счастлив был бы отец увидеть это.

Меня вдруг охватывает такое острое чувство тоски по отцу, что подгибаются колени. Сглотнув ком в горле от надвигающихся слез, могу сказать только:

– Я знаю о них.

Линден впечатлен. Улыбнувшись мне, он поднимает руку, словно собираясь дотронуться до меня, но вдруг отдергивает ее и идет вперед. Мы находим деревянные качели с сиденьем в форме сердечка, присаживаемся на них и, слегка покачиваясь, любуемся видом, открывающимся за кромкой розовых кустов. Небо медленно расцвечивается, оранжевые и желтые отблески будто мазки, нанесенные кисточкой Дейдре. Звезды все еще видны, но потихоньку бледнеют, уступая место яркому небесному румянцу.

– Посмотри… – говорит Линден. – Ты только посмотри, какая красота.

– Это ты про рассвет? – уточняю я.

Он прекрасен, но не настолько, чтобы жертвовать ради него утренним сном. Из-за постоянных дежурств я так привыкла спать по очереди с братом, что мой организм приучен не разбрасываться временем, которое можно было бы потратить на сон.

– Начало нового дня, – говорит Линден. – И мы достаточно здоровы, чтобы им насладиться.

В его зеленых глазах плещется грусть, но я ей не доверяю. Да и с чего бы, если это тот самый человек, который заплатил Сборщикам, чтобы я провела с ним последние годы моей жизни? Это на его руках кровь девушек, расстрелянных в том фургоне. Пусть у меня в запасе не так много рассветов, но я не собираюсь встречать их все в качестве жены Линдена Эшби.

Мы сидим в тишине. Лучи восходящего солнца играют на лице мужа. В их отблесках мое обручальное кольцо словно горит огнем. Гадость какая! Я вчера еле удержалась, чтобы не спустить его в туалет. Но уж если я хочу завоевать его доверие, придется носить эту мерзость.

– Ты знаешь про Японию, – говорит Линден. – А что еще ты знаешь о мире?

Я не собираюсь рассказывать ему про папин атлас, он сейчас заперт в сундуке вместе с другими сокровищами. Такому, как Линден, не приходится держать свои ценности под замком, ну, помимо своих невест, конечно. Ему не понять, каково это – жить в нищете и отчаянии.

– Немного, – отвечаю я.

Изображаю полнейшее невежество, пока он рассказывает мне о Европе, о часовой башне под названием Биг-Бен (помню картинку этой башни на фоне лондонского сумеречного неба, она подсвечена и окружена огромной толпой) и о вымерших птицах фламинго, у которых шея была такая же длинная, как и ноги.

– Мне почти обо всем этом рассказала Роуз, – признается он и резко отворачивается от меня.

Солнце расписывает сад сочными оттенками красного и зеленого.

– Можешь возвращаться в дом, – говорит он. – Тебя встретят и проводят до комнаты.

В конце его голос срывается. Я понимаю, что сейчас не время рассиживаться и делать вид, что я от него без ума. Иду обратно к входной двери, оставив его наслаждаться началом нового дня и размышлять о Роуз и рассветах, которые ей не суждено увидеть.

Все последующие дни нам кажется, что Линден позабыл о своих женах. Наши двери не запираются, и мы по большей части предоставлены сами себе. Мы вольны гулять по этажу, у нас своя библиотека и гостиная, но это все. Нам запрещено пользоваться лифтом, кроме тех редких случаев, когда муж приглашает нас на ужин. Обычно мы едим в своих спальнях, куда нам приносят пищу. Я провожу бесчисленные часы в библиотеке: устроившись в мягком кресле, листаю книги с яркими картинками цветов, которые исчезли из нашего мира или во Флориде не встречаются. Читаю о ледяных покровах, уничтоженных войной, и о путешественнике по имени Христофор Колумб, доказавшем, что земля круглая. Находясь в тюрьме, я погружаюсь в историю безграничного, свободного и давно уничтоженного мира.

Я редко вижусь со своими сестрами по мужу. Дженна иногда садится на диванчик рядом с моим креслом и, изредка отвлекаясь от своего романа, застенчиво спрашивает меня, что я читаю. Когда я поворачиваюсь к ней, она вздрагивает, словно в ожидании удара. Но под всей ее робостью что-то скрывается, будто глубоко в ней спрятан ныне сломленный человек, бывший когда-то сильным, храбрым и уверенным в себе. Ее глаза часто застланы мутной пеленой невыплаканных слез. Подолгу мы никогда не разговариваем: одно-два предложения, не больше.

Сесилия жалуется, что в приюте ее не научили толком читать. Засев за столом с книжкой, она то и дело проговаривает какое-нибудь слово по буквам и ждет, пока я произнесу его слитно и, если оно ей незнакомо, объясню, что оно означает. Хотя ей всего тринадцать лет, больше всего она любит читать о беременности и родах.

Удивительно, но при этом Сесилия что-то вроде музыкального вундеркинда. Я иногда слышу, как она играет на клавишной панели в гостиной. Впервые это случилось как-то поздно ночью. Вокруг малютки с огненно-рыжими волосами бушевала вьюга – голограмма проецировалась откуда-то с панели. Но Сесилия, так очарованная фальшивым блеском особняка, играла с закрытыми глазами. Растворившись в музыке, она перестала быть моей сестрой по мужу в платье с крылышками или молодой девушкой, которая вымещает свое раздражение на ни в чем не повинных слугах, швыряя в них ножи и вилки; она превратилась в какое-то неземное создание. Не было внутри ее никакой часовой бомбы – ни малейшего намека на то, что убьет ее уже через несколько лет.

При свете дня она играет куда более небрежно, так, ради забавы, даже не утруждая себя извлечением из клавиш связной мелодии. Панель не будет работать, если не вставить в нее один из сотни слайдов с голограммами. Они сопровождают музыку, имитируя бурные реки, стайки светлячков на фоне ночного неба или все цвета радуги, быстро сменяющие друг друга. Я ни разу не видела, чтобы она дважды использовала одну и ту же голограмму, хотя она на них даже не смотрит.