Однажды навсегда - Валентин Афонин

— Было да сплыло. И не в призвании счастье. — Это он острил опять. — Между прочим, у нас полно таких — с чьей-то легкой руки. Позвоночники называются. Или блатные. Но большинству из них как раз ни капельки не скучно. Да и не все они так уж обязательно бездарные. Это гений и злодейство — две вещи несовместимые, а люди, бывает, идут по призванию, а проходят по звонку, по блату — так у них случайно совмещается. Вы считаете, с ними тоже все ясно? А я им даже сочувствую: они же не виноваты, что у них такие родители? И родителей можно понять — «ну как не порадеть родному человечку?» Это классика…

— Погодите… — прервала она его, уже и раньше будто прислушиваясь и даже принюхиваясь к чему-то (он в запале остроумия еще никак не мог уразуметь, в чем дело), и вдруг вскочила, быстро сунула ноги в плетенки, понеслась на кухню.

Только после этого и до него дошел наконец запах сгоревшего кофе.

Ну смех! На плите, вокруг раскаленной конфорки, шипела и дымилась, как лава, коричневая лужа, а новая кухарка, уже отставив в сторону облитую кофейной пеной армянскую джезву, решительно хозяйничала в незнакомой для себя обстановке.

Он собрался было помочь и взялся двумя пальцами за тряпку, но кухарка, бесцеремонно отобрав у него эту тряпку, вдруг развернула его на сто восемьдесят градусов и чуть не коленом под зад вытолкнула за дверь.

— Ого! За что?!

— За то!..

Дверь захлопнулась у него перед носом, и он, смущенный и удивленный, притулился, как бедный родственник, в темном коридорчике, в слабом свете, проникавшем из кухни через занавешенное стекло.

— Хвастун несчастный! «По-туре-ецки!» — громко распекала она его, в сердцах гремя переставляемой посудой. — Меньше надо в зеркало смотреться! Нарцисс!..

А он улыбался и балдел: ему ужасно понравилось ее прикосновение и нравилось ее смешное праведное возмущение. Наконец-то, кажется, освободились от чопорной неприкосновенности — прямо как родные, осталось перейти на «ты», а то развыкались, будто индюки, смешно. Но затем, потоптавшись неприкаянно, он услышал шум воды и щелчки переключателя плиты и решил, что больше ждать ему тут уже нечего, пошел обратно в яркий свет гостиной.

В приемнике тихо звучала какая-то иностранная речь — музыки на этой волне не предвиделось.

Он покрутил туда-сюда настройку, но ничего интересного не поймал и выключил приемник вообще.

В ожидании, от нечего делать, сел за рояль и, будто ненароком демонстрируя свой загубленный талант, потихоньку, с левой педалью, взял несколько аккордов.

И вдруг его, словно молнией, прожгло насквозь: не прошло и ста лет, как до него дошел убийственный смысл ее реплики, брошенной, казалось, ни к селу ни к городу: «Меньше надо в зеркало смотреться!»

Доигрался, позорник, все.

Кому же еще вздумается, принимая гостей, талдычить им все время о своих болячках?

Ну конечно же, его дурацкое публичное, даже и шутливое самокопание смотрелось в ее умных глазах пошлейшим самолюбованием.

Какой же он после этого, к черту, мужик?

«Нарцисс!»

И, пылая, испаряясь от жгучего стыда, зарубил на носу: ни слова больше о себе, ни звука, жалкий ловелас.

Хорошо еще, что она дала ему время остыть хоть немного, одуматься. И, когда из коридора послышались шаги, он панически уткнулся в клавиатуру, не забью при этом, правда, опять же про левую педаль и вполглаза наблюдая за настроением своей суровой гостьи, верней, теперь уже хозяйки, хозяйки положения, которая тем временем внесла поднос с кофе, со стола деловитого убрала все лишнее, затем осторожно придвинула стол к дивану, неторопливо разлила кофе по чашкам.

— Готово, — объявила она.

И только тогда он будто бы очнулся от музыки, молча взглянул на поднос, перешел к своему месту на диване, сел и взял свою чашку.

— Не обожгитесь, — напомнила она с усмешкой. — И не дуйтесь, не дуйтесь, я больше не сержусь.

Это было очень мило с ее стороны, но не совсем понятно, что же именно она ему прощала — историю с кофе или нарциссизм?

— Спасибо, — осторожно сказал он, на всякий случай имея в виду и то и другое, и вдруг, пробуя кофе, слегка обжегся все же, рассмеялся, фыркнул, поперхнулся и жутко закашлялся.

Слава Богу, она не растерялась, испуганно забарабанила кулаками по его спине, больно, вообще-то, но зато и отлегло, проскочило, полегчало.

— Все-о… — прохрипел он, пыхтя, отдуваясь и утирая слезы. — Спасибо… Ох…

— Мама рассказывала: какой-то дядька вот так же поперхнулся и умер.

Он опять рассмеялся: на этот раз обошлось без осложнений.

Она продолжала с улыбкой:

— Мама пугала меня этим в детстве за столом, и я тоже, как вы, смеялась.

— А вы… — Откашлялся, отдышался. — Вы часто бросаете маму ночью?..

Она удивленно посмотрела на него и тут же, потемнев, замкнулась:

— Нет. Не часто. Впервые. А что?..

— Ну… — пытаясь оправдать нелепое любопытство, — я хотел сказать… наверно, теперь жалеет, что отпустила вас, волнуется, не спит, естественно…

— Нет, она спит и ничего не знает.

— Вы уехали без спросу?

— Да…

Вот этого почему-то не ожидал.

— А отец у вас… есть?..

— Есть. Они разошлись с мамой, когда мне было пять лет. Еще вопросы будут?..

— Вы меня не поняли, — сказал он в сильнейшем смущении. — Я ничего не имел в виду… Извините…

И, досадуя на себя, взялся за чашку, резко поднес ко рту, пригубил неосторожно и опять обжегся немного, а потом и глоток в тишине получился ужасно громкий, дурной, — в общем, все было плохо.

Но, к счастью, он, кажется, убедил ее. Во всяком случае, она вдруг задумалась о чем-то своем и наконец вздохнула, оттаивая:

— Папа, папа… Приходил ко мне по воскресеньям… В зоопарк водил, в кино — на утренний сеанс… Молодой еще был — двадцать пять… А разошлись — потому что он тогда нечаянно влюбился, а обманывать не умел и не хотел. Правда, мне он во всем признался гораздо позже, когда мне исполнилось четырнадцать, я училась в девятом. Почему-то он уверен был, что я смогу его понять. Но к тому времени и там у него — крах… А из всех женщин… он мне сам это сказал тогда же… из всех женщин одна я у него и была, и есть, и буду, — так он говорил… И чем дальше я отхожу от него — естественно отхожу, он понимает, — тем сильнее он… — не договорила. И, помолчав, грустно-грустно улыбнулась: — Папка мой бедный…

Он абсолютно не знал, что сказать ей на это, и боялся опять ненароком ошибиться.

Но и сидеть истуканом, конечно, не годилось.

И когда она, с протяжным вздохом возвращаясь в реальность, неожиданно посмотрела вопросительно прямо ему в глаза, он от смущения аж покачнулся, но тоже улыбнулся и, лихорадочно сработав мозгами, вспомнил как бы о своих обязанностях: