Нью-Орлеанская дева - Ольга Дашкевич

— Вот умница, — он кивнул и сразу побежал по крыше, легко, как кот, даже не глядя под ноги. Иван устремился следом, балансируя руками, точно канатоходец. Глеб, выбравшись из окна, пошел за ними, более осторожно, но тоже достаточно быстро.

В странной тишине затопленных кварталов звуки раздавались отчетливо, и я даже могла разобрать слова. Впрочем, мужчина, метавшийся по крыше, почти ничего не говорил — он просто выл, воздевая к небу руки.

— Ууууу!.. Оооооо!.. Пить! Воды!.. Помогите!.. Оу-оу-оу!.. Кто-нибуууудь!.. На помоооощь!..

— Мы сейчас, — Антон успокаивающе помахал ему. — Держитесь, сэр. Все будет хорошо. Мы здесь. Глеб, принеси бутылку воды. Сэр, послушайте…

Глеб вернулся и снова полез в окно. Я слышала, как он чертыхается.

— Придурки… два дня прошло… чего метаться-то? Не помирает ведь пока…

Он появился меньше чем через минуту, держа за горлышко большую пластиковую бутылку с водой. Карабкаться по железной лестнице с этой бутылкой ему было неудобно, и я, превозмогая страх, встала на шатких ногах, скрючилась на краю и приняла у него ношу. Бутылка была скользкая, я ее чуть не уронила, но все же удержала, и отдала Глебу, когда он выбрался наверх.

— Вера! Что там у вас? — из «нашего» окна опасно высунулась Нэнси. — Кто это вопит?

Я махнула рукой в сторону соседних домов.

— Потерпевший. Такой же, как мы.

— А чего орет-то? Затопило?

— Пить хочет.

Нэнси вылезла на лестницу и теперь карабкалась ко мне, ловко, точно всю жизнь только этим и занималась. Вылезла, деловито отряхнулась, подала мне руку, и мы вместе осторожно пошли по крыше туда, где наши парни возились на краю, стараясь приспособить какую-то длинную и даже на вид ненадежную доску в качестве мостков с крыши на крышу. Не знаю, где они ее взяли.

— Эй, вы чего? — Нэнси подняла брови. — Да лучше веревку найти, привязать бутылку и кинуть ему. Или так перебросьте… Охота голову сломать, что ли?

— Оу-оу-оуууууу!.. Воды!.. На помощь! Люди!..

— Сэр, успокойтесь!.. Некогда веревку искать. Он свалится — совсем обалдел, кажется. И бутылку точно не поймает.

Антон с сомнением смотрел на заламывающего руки мужчину. Это был белый американец, рыхлый, в одних трусах. Ему было, наверное, около сорока лет. Его розовый живот трясся над спущенной резинкой красно-синих клетчатых «боксерсов», белые от ужаса глаза красноречиво свидетельствовали о приступе паники, мешающей соображать и контролировать собственные действия. По его лицу тек пот, толстые щеки подергивались.

— Я пошел, — Антон взял в руки бутылку и ступил на колеблющуюся доску.

Страдалец внезапно замолчал и уставился на него.

— Вода, сэр, — Антон поднял бутылку повыше. — Я несу вам воду. Потерпите. Я сейчас. Я уже иду. Не волнуйтесь.

— Осторожно, Тошка, — вдруг сказал Иван. — Он мне не нравится…

Мужчина молча повернулся, нырнул в чердачное окно и через минуту появился с ружьем. Мы замерли.

— Эй! — негодующе закричала Нэнси. — Ты что, мать твою, охренел?!..

— Тошка, назад! — Иван, сильно побледнев, подался к другу. Но тот был уже почти на середине доски.

— Сэр, — держа бутылку с водой в правой руке, он выставил левую ладонью вперед. — Сэр, я не собираюсь вас трогать. Я только хочу передать вам воду.

— Убирайтесь! — завизжал спасаемый так, что у нас зазвенело в ушах. — Прочь с моей территории! Это частное владение! Частное владение! Полиция! Воры! — Он подбежал к краю крыши и в истерике пнул доску.

Я перестала дышать, когда Тошка покачнулся и взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Нэнси впилась ногтями в мое плечо. Бутылка с водой, точно в замедленной съемке, полетела вниз, в желтоватую жижу, полную мусора и обломков.

— Идиот!!! — Заорал Иван, бросаясь к краю. — Кому нужно твое владение, кретин! Убери пушку, сволочь!..

И тогда идиот начал стрелять.

Я даже не успела увидеть, что происходит. Доска сорвалась, но Антон каким-то несусветным чудом пролетел буквально по воздуху и упал грудью на край крыши прежде, чем опора исчезла из-под его ног. Я сразу бросилась к нему, шлепнулась на колени рядом и не слышала, как тихо и удивленно ахнул Глеб, стоявший справа от меня. Когда я обернулась, он уже падал, спиной вперед, в мутные волны внизу. Я вскочила и в растерянности шагнула к краю крыши, как будто собиралась поймать Глеба за руки. На его лице застыло крайнее изумление. Он падал плашмя, раскинув руки и ноги. Прямо посреди груди на рубахе расплывалось кровавое пятно. Безумец прекратил стрельбу и скрылся в чердачном окне, трусливо волоча за собой свое ружье. Нэнси жутко закричала, и ее крик повторило эхо в пустых домах Французского квартала, некогда прекрасной архитектурной сказки, сохранявшейся в неприкосновенности с восемнадцатого века. Этот крик отдавался у меня в ушах, когда я смотрела вниз, тупо ожидая развязки. Вода сомкнулась над лицом Глеба, но через несколько страшных мгновений — а может, лет, — он снова появился на поверхности. Теперь его лицо было совершенно спокойно, глаза чуть приоткрыты. Он лежал на спине, слегка покачиваясь, как деревяшка, и потревоженные обломки вокруг него крутились и тыкались в раскинутые руки и ноги. Желтая вода медленно алела и снова становилась желтой, кровавые разводы появлялись и исчезали в ней… Он плавал там, как дохлая рыба, в окружении дохлой рыбы, пластиковых тазов, обрывков газет и пальмовых листьев. Зубы у меня неожиданно застучали. Я смотрела на Глеба, не в силах поверить своим глазам. Потом обернулась к Антону. Он уже выбрался на крышу и теперь стоял за моей спиной и молчал, на посеревших скулах ходуном ходили желваки.

— Тош, — сказала я и показала пальцем вниз, на Глеба. — Это… что такое?

— Мураками, — сказала Нэнси странным надтреснутым голосом и засмеялась. — Мураками-мураками-мураками-мураками…

Иван схватил ее в охапку и прижал к себе. Она вырывалась и продолжала смеяться, плечи у нее тряслись, она топала ногами, мотала головой и все выкрикивала имя модного японского писателя семидесятых годов, которого в наше время так полюбили читать в переводе Мити Коваленина хорошие московские девочки с претензией на интеллектуальность. Я даже вспомнила название книжки, которая принесла ему известность в России: «Охота на овец».

Глава 12

В эту ночь Антон любил меня так, точно хотел во мне укрыться от окружающего нас безысходного кошмара. И от чувства вины — я видела, что в смерти Глеба он винит себя. Я же ощущала себя гнездом и птицей одновременно, — это я-то, никчемная, не приносящая никакой объективной пользы в обстоятельствах, в которые мы попали, это я — зависимая, неумелая, трусливая обуза. Я гладила его волосы, его гладкую влажную спину, целовала пальцы, лоб, глаза, подбородок, грудь, то шептала нежности, то надолго замолкала, почти не дыша, а из хозяйской спальни неслись неистовые стоны Нэнси, рычание Ивана, стук кроватной спинки в стену. Иван и Нэнси тоже спасались от страшного затопленного города, вони разлагающихся трупов людей и животных, болотного смрада, тьмы и кладбищенской тишины, изредка прерываемой отдаленными выстрелами или звуком работающего мотора — где-то в затопленных улицах, похоже, плавали на лодках люди. Мы не знали, были это спасатели, полицейские или уцелевшие жители. Мы не пытались кричать и звать — после того, что случилось с Глебом, нам нужно было прийти в себя, чтобы на что-то решиться.