Укрощение тигра в Париже - Эдуард Лимонов

— Мы устойчивый взвод, — решил писатель. — Гуд экзерсайз перед завтраком! — поддержал он Тьерри.

Неся перед собой труп собаки, завернутый в белую скатерть, к ним подошел Генрих, так и не надевший шляпу.

— Не удалось согнуть ему лапы. Уже застыл… — сообщил он взводу. И оглядев яму, а потом труп собаки в саване, объявил:

— Не влезет! Дай мне лопату, Пьер! — Прыгнул в яму и начал заострять утлы. — Чтоб ноги уместились, — объяснил он.

Наташка коснулась рукой торчащую из импровизированного савана лапу. — Ой, какой твердый! Какой ужас!

Восклицание «Какой ужас!» — символ Наташкиной психологической структуры. Она пользуется им десятки раз в день. Она от жизни в восторге и в ужасе, или в ужасном восторге.

Потрудившись еще некоторое время над ямой, — копать могилу оказалось делом нелегким, даже могилу для собаки, — они опустили труп в яму. По правилам (так во всяком случае пишут в книгах о похоронах людей, но, вне сомнения, эта же традиция применима и к похоронам животных) Генрих первым должен был бросить на труп Лаки горсть земли. Как ближайший родственник афгана. Однако не знающий традиции или забывший о ней, Тьерри сделал это первым. После него уже высыпал свою горсть Генрих, а за ним и весь взвод, взмахивая лопатами, стал заполнять яму землей.

— Лежи тут, Лакушка, тихо! — выпрямившись, сказал Генрих.

— Пусть он попадет в собачий рай со сладкими мозговыми косточками, — пожелал уходящему писатель.

— Прощай, Лаки Махмуд! — попрощался Фернан.

— Пожалуйста, накройте могилу травой, Эдвард… — попросил Генрих.

Сам Генрих должен был срочно ехать в Париж, отвозить бывшей жене Фалафеля. Зачем Майе вдруг так срочно понадобилась Фалафель? Чтобы испортить ему настроение, утверждал Генрих. Маскировка же места захоронения была необходима, чтобы их не заложили пейзане или кавалерийская школа, ежедневно галопирующая в лес и обратно. Замаскировать могилу рекомендовал ветеринар.

Адель уселась за руль крошечного автомобильчика, Генрих с Фалафелем уселись рядом с ней, и автомобильчик, сделав круг, пыхтя выехал со двора. За забором, против свежей могилы, автомобильчик остановился.

— Прощай, Лакушка! — Содрав с головы шляпу, серьезный Генрих выставил голову в окно. — Пока, ребята, вернусь завтра к вечеру.

— Аки… — улыбнулась внезапно ничего не понявшая Фалафель.

глава третья

— Пойдемте завтра со мной в баню, Эдвард? — Генрих схватил со стола миску с остатками вчерашнего, должно быть, полускисшего помидорно-огуречного салата. Усевшись рядом с Фалафелем у шоффажа, он начинает неаккуратно поедать салат.

— Не пойду. Я ровным счетом ничего не вижу в банях. У меня зрение минус восемь. Все удовольствие от бани пропадает, если вы мечетесь в пару, ни хуя не видя.

— А вы в очках…

— Очки моментально запотевают. Какой от них толк…

— Это смотря какой пар… — вмешивается неожиданно рассудительная Наташка. — Если сухой…

— Откуда же сухой пар в бане? На то и баня…

— Слушайте, Эдвард, я хочу построить баню у себя в деревне… — Генрих мечется с пустой миской, не зная, куда ее определить. Наконец, отодвинув американский флаг, оставляет миску в китченетт: — Вы когда-нибудь строили баню, Эдвард?

— Нет. Вот фермы я в Соединенных Штатах перестраивал, стены из кирпича клал. Но баню никогда не строил. Однако в настоящих деревенских банях бывал.

— А вы помните, как они устроены?

— Помню, — говорю я неуверенно. — Вначале предбанник, и в нем располагается печь, а из предбанника дверь ведет в баню. Стены каменные, только не из слоистых пород камня, как ваш дом, а лучше бы из валунов. Стена, разделяющая баню и предбанник, является одновременно задней стенкой печи. На печи греются ведра с водой. Закипевшая вода выплескивается на камни в бане — чтобы было много пара. Вверху можно сделать маленькое окошко. Когда баня натопится, мужик с бабой заходят. Мылятся, хлещутся березовыми вениками и визжат от восторга. В баню нужно обязательно с бабой идти.

— О, вы хорошо знаете баню, — говорит Генрих абсолютно серьезно. — Может быть, поможете мне построить баню в Нормандии?

— Помогу. Почему нет? Я только печи класть не умею.

— Я умею. Я клал печи, — уверенно заявляет Генрих. Можно подумать, что два строительных рабочих беседуют, а не художник с писателем.

— Ох… — гудит Наташка насмешливо. — Чего вы только не делали в жизни, Генрих Яковлевич, где вы только не побывали… И вы, Эдвард Вениаминович…

— Поживете с наше, Наташка, и вы всему научитесь… Правду я говорю, Фуфуля? Фуфуля-родненький, Фуфуля-рэбит[5]…— Генрих ловко смахивает тыльной стороной ладони ниточку апельсиновой кожи, прилипшую к щеке Фалафеля.

Многодетный папа Генрих имеет богатый опыт в воспитании детей. Самое странное, что, вопреки всем педагогическим учебникам, клеймящим разделение семей, вопреки богемному образу жизни Генриха и его экс-жены, дети у них получились самостоятельные, веселые и энергичные.

— …Слушайте, Генри, меня сегодня чуть не побили. Не знаю, что и подумать. Странная какая-то история…

— Побили? — оживляется Генрих. Он любит всякие происшествия. И особенно детали происшествий.

Наташка нахально ухмыляется:

— Не слушайте параноика, Генрих. Лимонову везде теперь чудится CIA и другие разведки. Какой-то мудак толкнул его на рю де Розье и, вместо того чтобы извиниться, полез в драку…

— А вы? — Генрих готов к принятию сообщения, и глаза его горят от предвкушения удовольствия поглощения деталей. Но я, пристыженный подружкой, решаю не вдаваться в подробности.

— Я ушел.

— Правильно сделали. Драться с человеком, толкнувшим вас на улице, пошло. Мы же не в штате Техас живем, а в Париже. Мы воспитанные люди. А что, вы знаете этого человека?

— Первый раз в жизни видел. И, надеюсь, последний. Он не местный, наших уличных ребят я всех знаю в лицо. У меня такое впечатление, что он поджидал меня на рю Фердинанд Дюваль. И он намеренно сделал несколько шагов в сторону, чтобы задеть меня. Выглядит как провокация.

— Но кто? — вопрошает Генрих заинтересованно. Поощряет меня продолжить тему.

— Не знаю. Но если американский иммигрэйшан сервис не постеснялся выдать мне документ, который все полиции Европы воспринимают как фальшивый (печать, Генри, поставлена мимо фотографии!), то от них всего можно ожидать. Уж если они следили за актрисой Джоан Сиберж, даже за Хемингуэем.

— Кто они?

— Американские власти, представленные вне Америки, — CIA.

Наташка удрученно покачивает головой и, приставив руку к виску, постукивает по нему двумя пальцами, сигнализируя этим жестом мое якобы безумие.

— Но зачем им это нужно, Эдвард? — Генрих, американская часть жизни которого прошла в среде богатых нью-йоркских евреев, адаптировавших его, не подозревает о существовании другой стороны американской действительности.

— Как зачем? Меня следует наказать. Я автор нескольких книг, которые они классифицировали как антиамериканские. Публикация моих книг, в особенности моего первого романа, вышедшего уже, как вы знаете, на пяти языках, принесла американской стороне ощутимый идеологический вред. Я ответствен за еще одну, пусть маленькую, но трещину в фундаменте статуи Свободы. За это меня следует наказать. Легально я чист, я даже улицу перехожу только на зеленый свет, вот они и изобретают, пытаются хотя бы сделать мою жизнь неудобной…

— Какие у вас доказательства?

— Никаких. Разве что странный документ, выданный иммигрэйшан сервис… И то они всегда смогут оправдаться. Скажут, что неумелая новая девушка в недрах сервиса всего лишь случайно поставила печать мимо фотографии. Однако за полгода до получения фальшивки я видел точно такой же «реэнтри пермит» в руках другого русского — журналиста и траблмэйкера Вальки Пруссакова. Говорят, что подобные документы выдали всем плохим русским. С печатью, поставленной мимо фотографии…

— Вполне возможно. Но то, что вас пыталось избить CIA, вы никогда не докажете, Эдвард. Не сходите с ума.

Генрих и Наташка смотрят на меня снисходительно. Мне становится стыдно моих подозрений, и я, смеясь, объявляю:

— Есть и второй вариант объяснения странного нападения. Очень может быть, что толкнувший меня — «юноша с плачущим лицом» — любовник Наташи.

— Не читай мой дневник, подлый Лимонов! Нет у меня никакого любовника! — кричит Наташка.

— Вот… — довольно всхрапывает Генрих. — Это уже больше похоже на правду. Красавица, расскажите нам о вашем любовнике…

— Красивый, — говорю я, — лицо южно-оливковое, высокий… Но дурак, наверное, Генри, как все красавчики. Юноша с плачущим лицом…

Она вскакивает и бросается на меня. Я бегу от нее в ливинг-рум, Генрих гогочет, Фалафель визжит от восторга, а внизу у консьержки заходится лаем, как кашлем, собачонка — чуткий страж старого дома.