Ночные туманы - Игорь Всеволожский

Ленин в Москве издает декреты, а Одессу вот-вот возьмут наши, красные.

Работы в мастерских было мало, корабли в ремонт не вставали. Да и не было их в Севастополе. Не было флота.

В городе разместились бесчисленные штабы и контрразведки. В одной из контрразведок зверствовал брат Поднебесного.

В ресторанах пропивались остатки привезенных из столиц денег. На Приморском бульваре гуляла разноязычная, разномастная толпа. Оркестр время от времени играл «Марсельезу», теперь в честь французов. Потом переходил на «Веселую вдову».

На облезлых стенах домов висели приказы, обращенные к армии и к населению. Сплошь да рядом за ночь они все оказывались заклеенными призывами к солдатам оккупационных войск, напечатанными на их родных языках.

Союз молодежи был жив. Боролись ушедшие в подполье большевики. Контрразведки хватали случайных людей и, бывало, расстреливали после мучительных пыток.

Им приходилось арестовывать и своих солдат. Сева додумался штамповать в мастерских алые звездочки, мы рассыпали их по свежевыпавшему снежку, совали в карманы иностранным солдатам.

Французы взбунтовались и вышли на демонстрацию.

В этот день на французских кораблях в бухтах вдруг взвились алые флаги.

На Спуске французов поджидали их «друзья» греки.

Они открыли ружейный огонь, как будто били не по друзьям, а по зайцам. Женщины подбирали раненых.

На другой день я зашел в дом к адвокату.

— Хаос, хаос, анархия! — кричал этот толстенький холеный человечек. Это черт знает что, где порядок?

Тина пила валерьянку: вчера она чуть было не попала под ружейный огонь и видела, как носатый грек заколол штыком тяжелораненого француза. Всхлипывая, она рассказывала, что адвоката вчера вызвали в контрразведку, и Поднебесный допрашивал его о своем брате.

Тина была уверена, что Валерий пострадал за наше общее дело.

— Как было хорошо, когда мы собирались, пели песни и говорили о том, как мы будем жить на земле после мировой революции, — лепетала Тиночка. А только где она, мировая революция? Кругом пытки, кровь, ужасы.

Разве это жизнь?

— Подожди, — убеждал я ее. — Красная Армия подходит уже к Перекопу. Скоро она будет здесь.

— Не верю! — воскликнула Тина в отчаянии. — Не верю, ничему я больше не верю! Я… я разорвала и выбросила свой членский билет…

Это было предательством нашего дела. Но что возьмешь с девчонки, живущей в холе и в роскоши? То ли дело Любка-артистка, Любка Титова, Любка-не-троньменя. Ей памятник можно поставить при жизни!

Я ушел от Тины с разбитым сердцем, решив больше к ней не ходить. Севе, руководившему нашим Союзом, я рассказал все.

Красная Армия прорвала Перекоп.

Первыми спохватились французы. Они перебрались на военные корабли, уцелевшие от Черноморского флота, снялись с якорей и вышли в открытое море, взяв курс на Босфор. С тех кораблей, которые были неспособны к дальнему переходу открытым морем, прикладами сгоняли команду, затем подрывали на них механизмы и разбивали приборы.

На кораблях, выведенных за Константиновский равелин, вспыхивало пламя. Корабли окутывало едким дымом, и они оседали то на нос, то на корму, то ложились на борт, как тяжелораненый человек.

Корабли умирали, как люди. И как по людям, по ним плакали моряки, потерявшие в жизни самое дорогое.

Матросы, боцманы, прослужившие десяткж лет, со слезами стояли на Приморском бульваре, сняв фуражки и бескозырки.

— Мне кажется, меня ударяют кувалдой по сердцу, — сказал мрачно Сева.

Васо подтвердил:

— Представь, дорогой, и мне пришла в голову точно такая же мысль. Что теперь будем делать?

— Ждать, — сказал я.

— Сколько ждать?

— Придет Красная Армия, будет и флот.

— Не сразу?

— Конечно не сразу, — И не скоро?

— Возможно, не скоро. Но флот все же будет.

— Ну что ж, — вздохнул Васо. — Мы еще молодые, у нас время есть подождать. А вот у них, — он кивнул в сторону усачей-боцманов, — времени мало…

В Южной бухте вдруг раздался чудовищный взрыв — взлетел к небу транспорт, на котором собиралась уйти в море контрразведка. Взорвался за пять минут до отхода вместе со всеми контрразведчиками и Поднебесным. Многими гадами стало меньше на свете.

В городе творилось нечто невообразимое. Все скатывалось в порт — обозы, генералы, дамы, сундуки, чемоданы, солдаты. Беглецы грузились на пароходы, опережая друг друга, ругаясь на всех языках. Я видел, как офицер, еще вчера водивший шикарную женщину под ручку в кино, сегодня ловким ударом столкнул ее со сходней. Я видел, как сундуки, чемоданы летели в грязную воду. Видел в последний раз Тину: ее отец, адвокатлиберал, бежал в капиталистический мир, держа одной рукой дочку, другой — саквояж. Я подождал, пока они поднялись по сходням и пароход, отвалив от пристани, тяжело сдвинулся с места.

На здании бывшего городского совета кто-то успел развернуть огромное красное полотнище. И флаг трепетал, развеваемый морским ветерком.

В Севастополь пришла Красная Армия. Конники первыми одолели Чонгар, перешли вброд Сиваш, победным маршем пересекли Крым.

На бешеном скаку на площадь у Графской пристани ворвались всадники в шишаках-шлемах, разгоряченные, буйные. Командир эскадрона, матрос, слез с норовистого каракового коня, снял бескозырку с георгиевской ленточкой, низко поклонился толпе, толпа расступилась, и он спустился по отлогим ступеням пристани к самой воде.

— Здравствуй, море мое! Вот и свиделись с тобой, милое, — сказал он прочувствованно.

К нему подошел боцман, толстый, с коричневыми усами:

— Вернулся, Варсонофий?

— Как видишь, — ответил командир эскадрона и протянул руку боцману.

— А корабля твоего больше нет. И флота нет. — Боцман заплакал.

— Будет, — обнял его командир эскадрона.

— Будет флот у нас, будет! — уверенно подтвердили многие голоса.

И вот это твердое «будет флот» убедило нас окончательно, что станем и мы моряками.

В мастерских прибавилось работы. Несколько старых буксиров надо было срочно переоборудовать в тральщики: в море было накидано множество мин.

В Севастополе голодали, и на базаре за все драли — втридорога, даже за ставридку, султанку, которым всегда была грош цена.

По вечерам из опустевших казарм флотского экипажа какие-то темные личности тащили матросские койки, кастрюли, бачки, унитазы и угрожали оружием тем, кто пытался их задержать.

Словно ветром сдуло с Морской и с Нахимовского нарядную толпу. Редкие прохожие, торопясь, жались к стенам.

В мастерские приезжали обросшие незнакомые красноармейцы, многие с орденами Боевого Красного Знамени. И только, заговорив с ними и тщательно к ним приглядевшись, старики наши Мефодий Куницын и Аристарх Титов, или Любка-артистка, или кто-нибудь из нас, членов Союза, восклицал:

— Ба, да ведь это Сашко!

Или:

— Петро, до чего же ты вырос!

И тогда Сашко или Петро, человек бородатый, доставал из кармана видавшей виды гимнастерки партийный билет, а из него бережно сохраненный белый квадратик: «Союз молодежи гор. Севастополя. Членский билет №…»

Жизнь налаживалась, и уже существовал горком партии. Дорогие сердцу билеты нам заменили другими, еще более желанными: мы стали членами Российского Коммунистического Союза молодежи. Для того чтобы обменять билет, надо было рассказать о себе все, не утаивая. Все, что мог рассказать о себе каждый из нас, могло показаться неправдоподобным хвастовством.

И потому говорили коротко. У неразлучной троицы была одна биография на троих:

— Выполнял все задания Союза. Расклеивал прокламации и листовки. Ну еще… да вроде больше ничего не было.

Мефодий Гаврилыч, сидевший в президиуме, добавил:

— По решению партии ликвидировали предателя.

И сказал тут же:

— Подробности, полагаю, излишни.

Нас спросили:

— Кем хотите вы быть?

— Моряками.

— Что ж, добро, — оглядел нас сидевший в президиуме поджарый моряк, вновь назначенный командующий флотом. — Нам такие ребята нужны. На тральщик пойдете служить?

— Пойдем!

Уныло было в ту пору в севастопольских бухтах. Повсюду торчали мачты потопленных кораблей. Уцелели лишь две-три ветхие подводные лодки опустишься на них под воду, пожалуй, и не всплывешь, да обросшие плесенью деревянные катера.

В тральщики переделали колесные буксиры. Их оборудовали тралами, ставили на них пушки. Теперь мы смотрели на них, как на свои корабли.

Начиналась новая жизнь — жизнь на море.

Глава двенадцатая

Командиром моего тральщика был бывший офицер царского флота, минер по специальности, Дмитрий Михайлович Стонов. Конечно, наша неразлучная троица была для него обузой. Кроме желания стать моряками, у нас за душой не было ни сноровки, ни опыта. Стонов служил на эсминце и, когда пошли слухи о том, что интервенты хотят увести корабли в Северную Африку, с молчаливого согласия всей команды испортил приборы и торпедные аппараты.