Море-океан - Алессандро Барикко

Особенно волновался Плассон. В охотничьих сапогах и рыбацкой куртке он нервно расхаживал туда-сюда, поглядывая сквозь стекла на молочный прилив, не отступавший ни на дюйм.

-- Прямо-таки одна из ваших картин, -- громко заметила из плетеного кресла Анн Девериа; она тоже не могла оторваться от невероятного зрелища. -Голова идет кругом от этой белизны.

Плассон продолжал сновать по гостиной, будто и не слышал.

Бартльбум отвлекся от книги, которую бесцельно перелистывал.

-- Вы излишне строги, мадам Девериа. Господин Плассон взялся за очень трудное дело. А его работы -- не белее страниц моей книги.

-- Вы пишете книгу? -- спросила Элизевин, сидевшая на стуле перед большим камином.

-- В своем роде.

-- Ты слышал, падре Плюш, господин Бартльбум пишет книги.

-- Ну, это не вполне книга...

-- Это энциклопедия, -- пояснила Анн Девериа.

-- Энциклопедия?

И пошло-поехало. Достаточно сущего пустяка, чтобы забыть о молочном море, которое тем временем обводит тебя вокруг пальца. Скажем, шелеста диковинного словца. Энциклопедия. Единственного словца. Заводятся все как один. Бартльбум, Элизевин, падре Плюш, Плассон. И мадам Девериа.

-- Бартльбум, не скромничайте, расскажите барышне о вашей затее насчет пределов, рек и всего прочего.

-- Она называется Энциклопедия пределов, встречающихся в природе...

-- Хорошее название. В семинарии у меня был наставник...

-- Дайте ему договорить, падре Плюш...

-- Я работаю над ней двенадцать лет. Сложная штука... В общем, я пытаюсь выяснить, докуда доходит природа, точнее, где она решает остановиться. Потому что рано или поздно она останавливается. Это научный факт. К примеру...

-- Расскажите ей о цепколапых...

-- Ну, это частный случай.

-- Вы уже слышали историю о цепколапых, Плассон?

-- Видите ли, любезнейшая мадам Девериа, эту историю Бартльбум рассказал мне, а уж я потом пересказал вам.

-- Надо же, ну и фразищу вы отгрохали. Поздравляю, Плассон, вы делаете успехи.

-- Так что же эти... цепколапые?

-- Цепколапые обитают в арктических льдах. По-своему это совершенные животные. Они практически не стареют. При желании цепколапые могли бы жить вечно.

-- Чудовищно.

-- Но не тут-то было. У природы все под надзором. Ничто от нее не ускользает. В определенный момент, когда цепколапые доживают лет до семидесяти--восьмидесяти, они перестают есть.

-- Не может быть.

-- Может. Перестают -- и все тут. Так они протягивают в среднем еще года три. А потом умирают.

-- Три года без еды?

-- В среднем. Отдельные особи выдерживают и дольше. Но в конце концов -- что самое главное -- умирают и они. Научный факт.

-- Но это же самоубийство.

-- В каком-то смысле.

-- И мы должны вот так вот вам поверить, Бартльбум?

-- Взгляните, у меня тут есть рисунок... изображение цепколапого...

-- Вы были правы, Бартльбум, рисуете вы и впрямь как курица лапой, я, признаться, еще не видывал таких (стоп)

-- Рисунок не мой... Его сделал моряк, рассказавший мне эту историю...

-- Моряк?

-- Обо всем этом вы узнали от моряка?

-- Да, а что?

-- Поздравляю, Бартльбум, это поистине научный подход...

-- А я вам верю.

-- Благодарю вас, мадемуазель Элизевин.

-- Я вам верю, и падре Плюш тоже верит, правда?

-- Конечно... вполне достоверная история, сдается, где-то я уже об этом слышал, наверное в семинарии...

-- Чего только не узнаешь в этих семинариях... А дамских историй там не рассказывают?

-- Я вот сейчас подумал, Плассон, почему бы вам не сделать иллюстрации к моей Энциклопедии, ведь было бы славно, а?

-- Вы хотите, чтобы я изобразил цепколапых?

-- Ну, кроме цепколапых, там еще много всего... Я написал 872 статьи, выберете на свой вкус...

-- 872?

-- Отменная мысль, не правда ли, мадам Девериа?

-- В статье Море я бы не давал иллюстраций...

-- А падре Плюш сам рисовал для своей книжки.

-- Полно, Элизевин...

-- Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый...

-- Это чудесная книга.

-- Вы что, действительно пишете, падре Плюш?

-- Да нет, тут нечто... особое. Это не то чтобы книга...

-- Еще какая книга.

-- Элизевин...

-- Он ее никому не показывает. А книга чудесная.

-- Наверное, стихи.

-- Не совсем.

-- Но близко.

-- Песни.

-- Нет.

-- Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать...

-- Вот именно...

-- Что -- именно?

-- Нет, я насчет "упрашивать"...

-- Только не говорите мне, что...

-- Молитвы. Это молитвы.

-- Молитвы?

-- О боже...

-- Но молитвы падре Плюша не такие, как все...

-- По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего молитвенника.

-- Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый, ему и в голову не придет (стоп)

-- Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа -- это не что иное, как зеркало...

-- Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый?

-- То есть как--врача?

-- Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на ноги.

-- Что-что?

-- Таких молитв не бывает.

-- Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные.

-- И что, там все такие?

-- Есть названия и покороче, но дух тот же.

-- А можно еще какую-нибудь, падре Плюш...

-- Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон?

-- Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва человека, который падает в овраг и не хочет умирать...

-- Ушам своим не верю...

-- Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов... Или вот еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде...

-- Что-то невероятное!

-- И сколько их у вас?

-- Немного... Тут особо-то не распишешься... Хотелось бы, но без вдохновения ничего не выходит...

-- Ну, примерно...

-- На сегодня... 9502.

-- Не может быть...

-- Страшное дело...

-- Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия выглядит школьной тетрадкой.

-- А как вам это удается, падре Плюш?

-- Понятия не имею.

-- Вчера он сочинил просто потрясающую.

-- Элизевин...

-- Нет, правда.

-- Элизевин, ради Бога...

-- Вчера он сочинил молитву о вас.

Все разом умолкают.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она сказала это, глядя мимо них.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные взоры.

Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что. Может, давным-давно.

-- Вчера он сочинил молитву о вас.

Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу.

-- Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя. Ласково. Она говорит это ласково.

-- Падре Плюш думает, что вы доктор.

Адамс улыбается.

-- Временами.

-- А я говорю, что вы моряк.

Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое.

-- Временами.

-- Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой.

-- Я просто жду.

Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: "Чего ждете?"

Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом, Элизевин. Не надо, прошу тебя.

Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза Адамса.

Молчание.

Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит:

-- Сегодня удивительное солнце.

За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня.

Берег. И море.

Свет.

Северный ветер.

Бесшумные приливы и отливы.

Дни. Ночи.

Литургия. Если присмотреться -- застывшая литургия. Застывшая.

Люди как мановения обряда.

Не вполне люди.

Жесты.

Их поглощает каждодневно надвигающаяся церемония -- словно кислород для ангельского клокотания волн.

Их вбирает совершенный береговой ландшафт -- словно фигурки на шелковых веерах.

Изо дня в день они становятся все неизменнее.

Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного ничто находят утешение от временного небытия.

По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов -- единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства.

-- Вы думаете, я сумасшедший?

-- Нет.

Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева, о заветной женщине. Обо всем.

-- Я еще никому об этом не рассказывал.

Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят, белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света.

-- А почему именно мне, Бартльбум?

Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко.

-- Потому что мне нужна ваша помощь.

-- Моя?

-- Ваша.

Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное -- "мое", и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается в этой громадной машине грез -- бац, -- разрывается ни с того ни с сего; человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то.