Елена Блаватская. Между светом и тьмой - Александр Сенкевич

Для лечения Елены Андреевны требовалась особая минеральная вода. Ее отец, саратовский губернатор, направил их сюда в надежде на выздоровление дочери. Однако чудодейственная вода на этот раз не помогла, как и кумыс, которым она опивалась до тошноты. При ней и детях неотлучно находились две гувернантки и доктор Гэно, считавшийся лучшим в городе. У доктора было лицо идиота, вечно озабоченное и кислое. Он пришепетывал и картавил. Его речь напоминала звук булькающей в кастрюле каши. Доктор относился к стеснительным и невротическим натурам. Казалось, он вот-вот непроизвольно разрыдается. Доктор ходил по комнате как малахольный, гладил Лёлю и Веру по голове, маялся и страдал. Ему становилось невмоготу при мысли, что манипуляции, которые он совершал над молодой, безнадежно больной женщиной, бессмысленны. Они усиливали ее страдания и окончательно изнуряли.

Елене Андреевне Ган едва исполнилось двадцать восемь лет. Она и перед смертью работала до полуночи. Проводила долгие часы за зеленой коленкоровой занавеской, отгородившей часть комнаты. Этот крошечный уголок был ее рабочим кабинетом. Где бы она ни жили с мужем и детьми, в городе или деревне, всегда огораживала для себя небольшое пространство. Лёле и Вере туда заходить не возбранялось, но запрещалось трогать что-либо из маминых вещей. Девочки даже не предполагали тогда, что их мама работает в поте лица, чтобы оплатить домашних учителей и гувернанток. Состояние семьи Ган было совершенно расстроенное, так что писательская деятельность Елены Андреевны давала кое-какой доход. Гонорары за повести уходили на оплату жалованья англичанке мисс Джефферс, учителям, а также на покупку нужных книг для себя и для детей. Елена Андреевна из последних сил пыталась сделать их образованными людьми: «Какими-то ни было жертвами хочу, чтобы дети мои были хорошо, фундаментально хорошо образованы. А средств, кроме пера моего, – у меня нет!..» Елена Андреевна поспешно дописывала свою очередную повесть, девятую по счету.

Ее огромные черные глаза смотрели на Лёлю, Веру и маленького Леонида с невыразимой скорбью. Этот безутешный и страдающий взгляд предвещал величайшее несчастье, скорую и вечную разлуку с той, кто дал им жизнь.

От моря шел йодистый запах лазарета. С холма при вечереющем небе оно напоминало огромную, тщательно отполированную плиту серого мрамора. Лодки рыбаков смотрелись на этой светлой поверхности черными, как расплывшаяся тушь, пятнами.

Лёля знала за мамой одну неприятную черту – воспламеняться от неожиданной идеи, погружаться в пучину творческого вдохновения и забывать обо всем на свете. Материнское безразличие к ней, своей старшей дочери, расстраивало до слез. Большей частью девочка находилась под опекой ординарцев отца. Чего только она не делала, чтобы привлечь внимание матери: строила из себя взрослую светскую даму, раздражая маму бонтонными фразами, ходила на голове, капризничала, беспрестанно меняла расположение духа. Все было бесполезно. Леле казалось, что она одна, вечно одна. Эти приступы тяжелой душевной депрессии, которые будут потом преследовать ее всю жизнь, передались ей от матери, пытавшейся напряженной умственной работой, писательством своим подавить те же чувства отчаяния и одиночества. Каким еще способом можно было избавиться от постоянного недовольства окружающим? Из убивающей душу монотонной обыденности должен же быть какой-то выход?

Мало-помалу Леля нащупывала подступы к освобождению от инертности жизни. Этот проклятый замкнутый круг ей удалось преодолеть фантазией. Она интуитивно поняла, что существует возможность не следовать заведенному порядку вещей. С этого мгновения ее одиночество питалось навязчивой мыслью о неком Хранителе – величественном индусе в белом тюрбане. Взрослея, она все сильнее нуждалась в материализации этой идеи.

Девочка была убеждена, что мама не любит ее, и доискивалась причины этой нелюбви. Много лет спустя она поняла, что ошибалась. Елена Андреевна любила Елену с тем же трепетным страхом за ее будущее, как Веру и Леонида. А если и уделяла всем им времени меньше, чем хотелось бы, в этом следует винить не ее, а жизненные обстоятельства.

В характере матери Блаватской были твердость и мужество патологоанатома. Она препарировала нежнейшую, эфемерную ткань сохраняемых памятью ощущений с неслыханным самообладанием.

У Лёля не было, как у матери, фаталистического отношения к происходящему. Не к жизни в целом, а к отдельным событиям, непосредственно затрагивающим жизнь, которую человек проживает. Действия Лёли против всяких жизненных передряг и неприятностей были стремительны и победоносны. Мать, в отличие от нее, представляла романтический тип, была «причудницей», наделенной возвышенным строем мыслей. Она словно сошла с небес, чтобы встать на защиту несчастных и униженных женщин. Сама же только внутренне, в душе, сопротивлялась насилию жизни, а внешне – плыла по ее течению.

Ах, мама, бедная мама! Зачем ее опять занесло в Одессу?

Лёля открыла настежь окно и встрепенулась. С улицы слышались знакомые голоса. Сочный баритон дедушки, дребезжащее сопрано бабушки и неокрепший голос Нади – юной тетки, почти ровесницы Лели. Словно предчувствуя трагическую развязку, из Саратова, где губернаторствовал дед, в Одессу приехали родители Елены Андреевны. Позже Андрей Михайлович Фадеев будет вспоминать эти страшные дни: «21-го мая 1842 года я с семейством моим отправился в Одессу, через Воронеж, Курск и т. д. В Екатеринославе мы прогостили несколько дней у старушки моей матери, которую я видел уже в последний раз. Я предполагал пробыть у нее далее, но должен был поспешить с выездом, узнав об усилившейся болезни бедной моей старшей дочери Елены, которая по полученному нами известию находилась в опасности и с нетерпением ожидала нас в Одессе. Ей не столько угрожала болезнь, сколько пагубная, общепринятая тогда метода лечения кровопусканиями; такой слабой, истощенной продолжительным недугом женщине, как она, в течение двух недель пустили восемь раз кровь и поставили более ста пиявок, что, конечно, привело ее в полное изнурение. Лечил ее врач, считавшийся лучшим в городе».

Лёля на всю жизнь запомнила бурю, случившуюся перед самой маминой смертью. Молния сверкала почти беспрерывно, сопровождаемая оглушительными раскатами грома. Один из электрических разрядов попал в соседний дом, разбил створчатые двери, повредил и распаял замки.

Елена Андреевна умерла 24 июня 1842 года на руках своей матери. На ее могиле установили белую, обвитую розой, мраморную колонну с вырезанными на ней строками из ее последнего произведения «Напрасный дар», ставшими невольной автоэпитафией: «Сила души убила жизнь… Она превращала в песни слезы и вздохи свои…»

После смерти Елены Андреевны ее близкая подруга, Антония Кюльвейн, не оставила детей. Девушка по себе знала, что значит жить без матери. Ее собственная мать, дочь лютеранского священника, умерла, когда Антония была ребенком. Они проживали всей семьей в маленьком городке в Финляндии, где отец находился на русской службе. За несколько лет до смерти матери старший брат Антонии чуть было не утонул, его вытащил из воды местный рыбак. В благодарность за это спасение сына отец Антонии, оставшись вдовцом, женился на дочери рыбака.

Как в сказке о Золушке, мачеха Антонии оказалась злой и коварной бабой и пыталась всеми силами уморить падчерицу. Она одевала девочку в грязные тряпки, обуви своей у девочки не было – только изношенные башмаки младшей сводной сестры, которые, естественно, не подходили ей по размеру. Когда же отец Антонии умер, мачеха совсем потеряла стыд. Однажды в середине суровой зимы она выгнала Антонию из дома. Девушка чудом осталась жива. На нее, замерзающую, находящуюся без сознания наткнулся бывший служка ее деда-пастора и привел в чувство.

К тому времени дед жил в Петербурге и служил в одной из тамошних лютеранских церквей. Ему сообщили о происшедшем событии, он приехал за внучкой и увез ее к себе. Используя связи и то обстоятельство, что Антония осталась круглой сиротой, а ее покойный отец был российским чиновником, дед записал Антонию на казенный счет в Екатерининский институт. Она училась настолько хорошо, что по окончании учебы ее должны были отметить высшей наградой – золотым шифром, вензелем государыни, получаемым институтками при выпуске. Однако эта награда досталась титулованной девушке, дочери умершего князя. Перед торжественной церемонией по этому случаю присутствовавший император Николай I, пытаясь хоть как-то соблюсти справедливость, предложил Антонии на выбор: либо остаться в Институте пепиньеркой, то есть готовиться в наставницы, либо получать пожизненную ежемесячную пенсию в размере 35 рублей. Антония выбрала свободную жизнь. Некоторое время она была компаньонкой у одной легкой на передок помещицы, которая использовала ее как ширму для своей греховной жизни. Понятно, что вскоре бедная сирота от нее сбежала. Приехав в Полтаву, она случайно познакомилась и в одночасье подружилась с Еленой Андреевной Ган. С тех пор они не расставались.