Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

На следующей неделе Лика снова направили работать по хозяйству. Но он сбежал и, незаметно следуя за одним из стрелков, которого раньше видел в оркестре, пошел к тому месту, где для репетиций собирался оркестр. Оркестранты взяли из сарая инструменты и выстроились на площадке, ожидая Профессора. Лик тоже встал в строй. У него не было инструмента, но он выпячивал грудь, как солдат на параде.

Появился Профессор и встал перед строем. Все на мгновение замолчали, а Профессор в упор посмотрел на Лика.

— А ты что тут делаешь, мальчик? — раздраженно спросил Профессор, и Лик почувствовал, как лицо его вспыхнуло и покрылось испариной.

— Я пришел сюда учиться.

— И чему же ты хочешь учиться? А может, ты сам собираешься поучить нас, как насвистывать мелодии твоими негритянскими губами, толстыми, как хорошие отбивные?

Лик растерялся, не зная, что сказать. Он с опущенной головой стоял на краю площадки, переминаясь с ноги на ногу и слыша, как некоторые из учеников хихикают за его спиной. А потом он сел под большим старым дубом, тень от ветвей которого делала не столь заметной горечь разочарования на его лице, и целый час с широко раскрытыми глазами и с пересохшим от волнения и обиды ртом наблюдал, как оркестр играл весь свой репертуар церковной музыки. К тому моменту, когда Профессор разрешил музыкантам разойтись, ноги Лика затекли до одеревенения, а спина вспотела. Но когда Профессор взглядом и поднятием бровей подозвал его к себе, Лик вскочил на ноги и во весь опор помчался к этому маленькому человечку, и не в последнюю очередь потому, что в руке у Профессора был корнет, только что взятый им у мальчика постарше. Лик инстинктивно протянул руку к инструменту, но лицо Профессора презрительно сморщилось, и он отвернулся от Лика.

— Иди за мной, — произнес он.

Профессор так медленно шел вниз по склону Джексонова холма, что Лик (решив, что он должен идти сзади) несколько раз наступал ему на пятки, но этот маленький человечек ни разу не обернулся и не произнес ни единого слова.

Минут через десять они спустились по склону и остановились у широкого ручья, за которым возвышался другой холм. Названия этого холма Лик не знал, но помнил, что негры, жившие поблизости, всегда, упоминая об этом холме, называли его Эхо-холм.

У ручья Профессор остановился. Лик не слышал ничего, кроме журчания текущей воды и бульканья, с которым пузырьки воздуха выходили из раскисшей земли, когда он ступал на нее своими босыми ступнями.

Не оборачиваясь, Профессор спросил:

— Лик, ты знаешь, как надо держать корнет?

На мгновение Лик задумался. Он припомнил что-то, слышанное еще в Култауне при разговорах мужчин — преимущественно сутенеров.

— Так, как будто держишь женщину, — неуверенно произнес он.

Профессор резко обернулся: смеющиеся глаза его были влажными.

— Кто сказал тебе такое?

— По-моему, Косоглазый Джек, — едва слышно ответил Лик. — Один из сутенеров, я так думаю.

Профессор улыбнулся, обнажив редкие черные зубы.

— Никогда не верь мужчине, который продает свою женщину, — сказал он и, протянув руку, потрепал Лика за ухо. Лик вздрогнул и попятился. Раньше ему часто доводилось слушать рассказы о мальчиках, пропавших в реках и озерах. Но Профессор, словно не заметив его испуга, снова отвел от него взгляд и стал смотреть в небо над Эхо-холмом.

— Держать корнет, — торжественно начал Профессор, — это все равно, что держать в своих руках Бога. А знаешь почему? Нет, ну так слушай, я объясню тебе. Потому что когда Бог говорит, он говорит голосом трубы — если это не так, можешь убить меня на этом самом месте. Вот поэтому, когда ты держишь в руках трубу, ты говоришь языком Бога. Ты напрямую общаешься с Богом. Ты понимаешь, что я говорю?

— Конечно, — ответил Лик, хотя он ничего не понял.

— Держи, — объявил Профессор и протянул корнет Лику. Лицо его при этом оживилось, а сердце Лика чуть не выскочило у него из груди. — Ну-ка выдуй какую-нибудь ноту.

Корнет оказался тяжелее, чем предполагал Лик, а металл был холодным и гладким, как оконное стекло ранним утром. Пальцы Лика ощупали все изгибы инструмента, и он сразу прижал к губам мундштук. И тут он вдруг вспомнил, как култаунские мужчины говорили: «Представь себе, что ты берешь в рот сосок твоей женщины». Но что практически мог почерпнуть Лик из этой фразы, всплывшей в его сознании?

— Выдуй мне какую-нибудь ноту, — снова произнес Профессор, и Лик, собрав все силы, подул в корнет.

Он дул до тех пор, пока его глаза не выпучились от натуги, а надутые щеки не одеревенели от напряжения. Он дул до тех пор, пока не почувствовал боль в легких, как бывало, когда он бежал от кулаков. Он дул до тех пор, пока не увидел стоящего перед собой Профессора; тот, нагнувшись вперед, заткнул пальцами уши и то ли морщился словно от боли, то ли улыбался.

— Ну все! — сказал Профессор. — Так именно это, Лик, ты хочешь сказать Богу?

С этого дня Лик начал заниматься с Профессором. Сначала один, а потом два раза в неделю. Затем он начал играть в оркестре, однако и тогда Профессор продолжал заниматься с ним по два раза в неделю. Лику потребовалось шесть месяцев для того, чтобы стать полноправным оркестрантом, а еще через шесть месяцев он уже стал первым корнетом. А потом настали времена, когда Лик играл перед Эхо-холмом, и звук его корнета, возвращаясь эхом назад, обволакивал его целиком, проникая глубоко в душу; Профессор удовлетворенно кивал головой, что было для Лика выше всех похвал. Лик никак не мог понять, почему Профессор столько времени уделяет ему — такое доброе отношение взрослых было ему в новинку, — а вместе с тем он потерял голову от возможностей, которые, как оказалось, таила в себе музыка; от того, насколько сильно воздействовала она на душу и на тело; от того, какое обилие чувств она пробуждала.

Однажды, когда они стояли у подножия Эхо-холма, две сестры, потрясенные чистотой и прозрачностью звука корнета Лика, поставили на землю корзины с фруктами и присели на минутку на краю обрыва, чтобы послушать. Профессор повернул голову к Лику и, подмигнув, подал команду сделать паузу, а потом посмотрел на него таким взглядом, что внутри у мальчика все перевернулось. Лик сверху вниз посмотрел на маленького человечка — теперь, когда он подрос, он именно так и смотрел на учителя — и постарался восстановить дыхание.

— Послушай, Лик, что я тебе скажу, — произнес Профессор. — Хороший трубач играет четырьмя частями тела. А ты пока играешь только головой и губами.

— Сэр… — начал было Лик, но Профессор, прервав его, продолжал:

— Да ты не волнуйся. Большинство трубачей, играя хот[22] или гимны, играют в лучшем случае всего одной частью тела! А ты, хотя тебе нет еще и десяти лет, уже можешь задействовать две!

— Да, сэр, — сказал Лик. — А какие еще части тела не задействованы?

— Нет, Лик, не мне говорить тебе об этом. Ты сам дойдешь до этого в свое время. В свое время, ты понял?

— Ну а Бадди Болден, сэр? Сколько частей тела задействует он во время игры?

Лицо Профессора подобрело, и на его губах заиграла едва заметная улыбка.

— Старина Бадди? — переспросил он. — Он, когда играет, задействует три части тела. Старина Бадди никогда по-настоящему не использовал при игре голову.

Пытаясь как можно более точно передать Лику все премудрости игры, Профессор не смог бы лучше, а главное, более понятно для мальчика описать дар, которым природа его наградила. Ведь когда Лик подносил к губам инструмент… Черт возьми! Если смотреть в корень, то называть корнет Лика «инструментом» было абсолютно неправильно, а главное, бессмысленно. С таким же успехом можно было бы назвать «инструментом» кончики его пальцев или его губы. Дело в том, что, когда Лик впервые взял корнет в руки. Профессор понял, что корнет — это не что иное, как продолжение его самого.

В конечном счете Лику, несомненно, повезло в том, что он обрел музыку в школе «Два М» (недаром Толстуха Анни утверждала, что ему всегда везло), а то бы он наверняка сгинул, не оставив следа, в несметной толпе других детей и подростков, стрелков и кулаков. Сам Лик считал корнет чем-то вроде спасательного круга, какие он видел на пароходах, плывших по Миссисипи; этот круг удерживал его на плаву, в то время как его сотоварищи по школе, устав от нескончаемой борьбы, опустили руки и бесследно канули в пучине страданий и невзгод. Но, разумеется, жизнь Лика в школе не стала лучше, хотя он и привык постепенно к ее рутине.

Лик все еще пребывал в стрелках. Но его положение в группировке смягчалось его мастерской игрой на корнете и в особенности дружбой с Соней. После перевода Собачьего Клыка во взрослую тюрьму на другой конец города, а произошло это в начале 1999 года, его преемником стал Соня, который стал считаться «главарем» и «человеком с идеей в голове». Соне едва минуло десять лет, когда к нему перешли титулы, которыми прежде обладал Собачий Клык, хотя в группировке кулаков было много ребят старше его и выше ростом, которые спали и видели себя главными вершителями кулачного права. Но язык у Сони был подвешен хорошо, и он никогда не лез в карман за словом, а, наоборот, придавал своим словам такой вес, что они воздействовали сильнее кулаков подростков, так что никто не осмеливался противоречить ему, опасаясь попасться ему на язык. Поскольку Соня был другом Лика, другим кулакам пришлось оставить его в покое, что, разумеется, не привело их в восторг, а уж о том, чтобы считать Лика своим, они и слышать не хотели. У стрелков Лик был на особом положении, которое делало его жизнь относительно безопасной, но и близко знаться с ним никто из стрелков не желал. Так получилось, что Лик, кроме Сони и своего корнета, не общался практически ни с кем. А Соня, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, повел себя, как кобель, окруженный суками в период активной случки.