Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Лед — единственная среда, в которой цивилизация кажется немыслимой. Средневековые рассказчики чудесных историй утверждали, что побывали на северном полюсе, а романисты изобрели завоевание Северного полюса королем Артуром; но это им удалось только потому, что они не знали, каков на самом деле Северный полюс; они предполагали, что теплое течение делает его свободным от льда и пригодным для жизни[104]. Исследователи и фантасты изобретали «затерянные города» в самых разных типах среды (см. ниже, с. 109, 224), но не в этой. Единственное известное мне исключение — страшный рассказ Г. Лавкрафта, мастера жанра ужасов, творившего в 30-е годы, в нескольких кварталах от моей квартиры в Провиденсе. В произведении 1931 года — «Горы безумия» — Лавкрафт рассказывает об экспедиции «Мискатонского университета», которая наткнулась на руины города, воздвигнутого в Антарктике чудовищными существами миллионы лет назад:

Почти бесконечный лабиринт колоссальных правильных и геометрически ритмичных масс… вздымал потрескавшиеся и изъязвленные вершины над ледяным полем… на дьявольски древнем плоскогорье высотой в двадцать тысяч футов и в климате, смертельном для человека. Только невероятная, нечеловеческая массивность огромных каменных башен и стен спасла ужасающие строения от уничтожения[105].

То, что это эпизод фантастического рассказа в жанре ужасов, — свидетельство невероятности цивилизации во льду.

На протяжении большей части письменной истории цивилизованные авторы чувствовали большее родство с жителями песчаных пустынь, чем с людьми льда. Всегда легче было считать обитателей тундры чужаками. Особенно показательна и даже горька финская традиция исследований севера, поскольку север притягивает финнов узами явного родства. Великий лингвист Матиас Александр Кастрен, первый ученый, исследовавший в середине XIX столетия тундру самоедов, чувствовал себя среди «дальних родственников».

«Иногда, — пишет Кастрен, — мне казалось, что инстинкт, невинная простота и искренность этих так называемых детей природы во многих отношениях превосходит европейскую мудрость, но в целом в ходе своих путешествий по пустыне я с сожалением констатировал наряду с привлекательными чертами столько отвратительного, грубого и жестокого, что скорее жалел их, а не любил»[106].

Последователь Кастрена финский филолог Кай Доннер в 1911 году на санях выехал из Томска, чтобы изучать самоедов и «бежать от реальности в удивительную страну легенд». Он буквально сорвал с себя бремя цивилизации — «костюмы, накрахмаленные сорочки, постельное белье, зубную щетку, принадлежности для бритья» — и нарядился в традиционную двухслойную одежду из шкуры лося, чтобы уберечься от температуры минус сорок по Фаренгейту[107]. Полный решимости провести зиму в Арктике, он в феврале 1912 года достиг Поккелки — «местопребывания Таза», «столицы всех самоедов реки». Как он обнаружил, «зал собраний» во «дворце» этого вождя был единственным жилищем, напоминавшим здание: «полу-подземное сооружение с бревенчатыми стенами» и очагом из глины и ветвей. Здесь на полу спали тридцать человек. Холод был такой сильный, что никто не раздевался; это место кишело паразитами и было пропитано зловонием. Хотя ежедневно на несколько минут показывалось солнце, «внутри всегда было темно, так как свет не мог пробиться сквозь затянутые льдом окна».

В зимнем караване торговцев мехом он понял, какой безжалостной может быть арктическая природа. Не на что было охотиться. Караван вез с собой замороженные туши, чтобы иметь какую-нибудь еду. Женщины глотали своих жирных вшей, «как конфеты». Даже в юрте, когда горел огонь, температура не поднималась выше нуля. Олени застревали в сугробах, и людям приходилось вести их, передвигаясь на снегоступах. Чай делали из черники, а табак — из березовой коры. Пришлось бросить вещи и укрыться, как остяки, за снежными стенами. У Доннера начались галлюцинации, он обморозился. В теплый день температура поднялась до четырех градусов ниже нуля. Доннер испытывал сильную романтическую привязанность к своим товарищам по путешествию в ледяной пустыне «среди дикарей, которых я научился любить и понимать»[108].

Его рассказ продолжает долгую традицию, начатую этнографическими исследованиями времен Петра Великого. Русские редко испытывали характерное для финнов сочувствие «малым народам севера». Русские путешественники проклинают терпимость к этой «свинской жизни», когда люди спят с собаками, пахнут рыбой и даже разговаривая друг с другом не кланяются и не снимают приветственно шапки[109]. С другой стороны, те из них, кто в конце девятнадцатого века критиковал собственное общество, сумели разглядеть достоинства «естественных людей», ведущих тяжелую жизнь по законам природы и воплощающих «примитивный коммунизм» и мораль, «абсолютно свободную от пороков городской цивилизации»[110]. Представление, сформировавшееся в 1890-е годы у Фредерика Джорджа Джексона, английского исследователя Вайгача — «святого острова», на котором хотели быть похороненными не принявшие христианство самоеды, было тоже двойственным, хотя и не столь ярким, как у финнов и русских. Для него самоеды грязные и ленивые, но честные и простодушные: «они просто кишат паразитами, от них нестерпимо разит», но они гостеприимны и «никогда не бранятся и не злословят»[111].

Те, кто был знаком с миром льда лишь по рассказам, представляли его себе аналогично. Во времена античности и лес считался обителью варваров. Перейти его границу значило пойти дальше даже варварства или, в оценке критиков цивилизации, предпочесть полное подчинение природе. Тацит в конце IV века н. э. в самом раннем дошедшем до нас описании таких народов — «исключительно диких и страшно бедных» — считает их жителями утопии, сбежавшими от тревог цивилизации:

Эти люди считают, что они счастливее тех, что потеют на полях и растрачивают силы в поисках своего счастья. Равнодушные к людям и богам, они достигли самой трудной цели: перестали испытывать гнет человеческих желаний[112].

Гуманисты XVI века оживили миф о варварской невинности саамов, «не знающих лихорадочной суеты… свободных от гражданских разногласий, живущих совместно без зависти, не зная обмана… не желающих участвовать в хитрых предприятиях… и не способных похищать чужую собственность»[113]. Но в то же время миф о благородных варварах всегда жил рядом с мифом о дикарях-полулюдях. В русских сказках XV–XVI веков самоеды упоминаются среди людей-зверей, similitudinis hominis[114] средневековых легенд: летом они спят в море, иначе их шкура разорвется; зимой, когда у них из носов выходит вода и примораживает их к земле, они умирают; рот у них на верху головы и они, чтобы есть, кладут пищу под шапки; головы у них собачьи или растут ниже плеч; они живут под землей и пьют человеческую кровь[115].

Даже сегодняшние апологеты жителей льда и охотников тундры скорее говорят о благородной дикости, чем рассматривают soidisant[116] цивилизацию в ее собственных терминах. Нильс Валькепаа, один из самых рьяных современных защитников саами Северной Скандинавии, гордится тем, что их называют примитивным, считая, что это усиливает их сексуальную привлекательность, но тех же саами он без всякой иронии описывает как «низкорослых и сутулых… живущих в торфяных землянках и едящих все, что найдут на земле… Из-за рахита у них кривые ноги, а от дыма постоянно слезящиеся косые глаза»[117].

Впрочем, некоторые народы предпочитают лед. Когда в конце периода великого оледенения ледники начали отступать, эти народы Старого Света последовали за ними. На краю ледника, в захоронениях Скейтхолма (сейчас это побережье Балтийского моря) они оставили в мелких ямах свои кости, украшенные бусами, а также различные орудия и подарки из красной охры. По соседству в могилах лежат собаки — могучие, волкоподобные охотники, погребенные с трофеями своих охот (рога лосей, клыки кабанов); иногда у этих собак больше знаков почитания, чем у людей. Собаки были полноправными членами общества, в котором статус определялся охотничьей доблестью и умением: собаки вели людей, они были героями той жизни, которую сейчас описывают авторы детских приключенческих книг[118]. В этих краях собаки стали такой неотъемлемой частью жизни людей, что мифы часто называют их предками человека. Согласно рассказу Энонтеки, шведская принцесса оказалась в изгнании в Лапландии, и сопровождала ее только собака. Саами — потомки ее детей, и поэтому они «храбры и одеты, как короли»[119].