Голодная дорога - Бен Окри

Их хитрость и лицемерие привели Папу в настоящий гнев. Он мерил шагами комнату, кипя от ярости, и вдруг, не в силах больше сдерживать себя, выбежал из комнаты. Я пошел за ним. Он шел на задний двор, где мы увидели всех кредиторов, собравшихся в кучку, по-деловому разговаривающих вполголоса, словно они собирались организовывать акционерное общество с ограниченной ответственностью. Папа прошел через них, разогнав их собрание. Они попытались разбежаться по комнатам, но Папа позвал их обратно, каждого по его полному имени, и целых пятнадцать минут обзывал их на чем свет стоит. Они молча сносили оскорбления. Когда он с ними покончил, утолив свой голод по цветистым выражениям, и зашагал к себе домой, стало ясно, что только что мы нажили новых трех врагов в нашем поселении. Как только Папа ушел, кредиторы снова сгруппировались и заговорили еще оживленнее, чем прежде. Они стали похожи на чокнутых конспираторов.

Когда я зашел в комнату, Папа уже оделся в черный французский костюм. Он сделал подношения предкам и помолился за мамино выздоровление. Затем он надел свою единственную пару ботинок, которые наполнили комнату пикантным запахом кожи, старых носок и пота от его ног. Когда он выходил из комнаты, Мама проснулась и закричала. Она не могла остановиться, и Папа обнял ее и дал ей еще донгояро; она изогнулась на кровати и затем, совершенно внезапно, успокоилась. Слезы катились у нее по лицу и собирались в ушах. Папа остался с ней на какое-то время, наблюдая, как она мечется во сне. Когда ее сон стал более-менее спокойным, Папа приказал мне не отходить от нее и заботиться о ней, потому что ему нужно идти добывать деньги, но скоро он вернется. Он вышел с низко опущенной головой, словно первый раз в жизни он признал небесную кару.

Я сел на папино кресло присматривать за Мамой. Я смотрел на ее спящее лицо, пока в моих глазах не началась пульсация. Затем внезапно Мама поднялась — верхняя часть тела окостеневшая, глаза остекленелые — и начала говорить на незнакомом языке. Она встала и пошла по комнате, вытирая вещи, расставляя стулья и стол, вытряхивая одежду, чистя папины ботинки, суетясь среди котелков и корзин, все время разговаривая на этом странном языке.

— Мама! — закричал я.

Она не слышала и не видела меня. Она схватила черные котелки и кастрюли с вдавленным дном и вышла из комнаты. Я пошел за ней, дергая ее за халат, пока у меня в руках не остался хлястик. Она пошла на кухню. Что-то бормоча на своем новоизобретенном языке, с пустыми глазами она разожгла огонь под решеткой и стала готовить воображаемую еду в кастрюле. Все это она делала механически, ее тело двигалось само по себе, без сознания, как во сне. Когда огонь разгорелся, она поставила пустую кастрюлю на решетку, села на скамейку и уставилась в огонь, пока от котелка не запахло едким запахом горелого металла.

— Мама! — закричал я.

Она повернулась ко мне и, смотря сквозь меня, встала, вышла из кухни и рухнула прямо у колодца. Я закричал, к нам сбежались женщины и отвели ее в комнату. Она легла на кровать, тяжело дыша, и женщины стояли вокруг нее, отбрасывая глубокие тени, прижав руки к грудям, с опущенными головами, в полной тишине, как будто они находились около трупа.

Я сел на папин стул и стал присматривать за ней. Женщины ушли и вернулись с различными лекарствами в зеленых баночках и темных бутылках. Они назначили явно исключающие друг друга средства от болезни и дали ей выпить эти странные снадобья, таблетки, масла и вытяжки. Мама заснула, тяжело хрипя, и женщины ушли. Я смотрел за ней, пока у меня не заболел живот и не отяжелели веки. Затем я внезапно проснулся. Мамино дыхание изменилось. Я слушал. Я смотрел. Потом я заметил, что ее дыхание стало почти незаметным. Комната изменилась, голоса запели в моей голове, ящерица заползла на кровать и перебежала через мамину руку, и затем, казалось, все замерло. На какое-то мгновение мое собственное дыхание приостановилось. Я глубоко вдохнул, и паук свалился с потолка. Я еще раз вдохнул и упал со стула. Я встал, снова сел, и вдруг мне стало ясно, что это Мама перестала дышать. Мухи роились над ее лицом. Она не шевелилась. Затем, пока я смотрел и слушал, острая боль пронзила мои уши, цвета и маски запрыгали в моих глазах, и когда я задержал дыхание, то увидел, как голубой туман поднимается от тела Мамы. Я услышал, как заплакал ребенок. Ящерица подползла к моей ноге. Я отчаянно будил Маму, но она не просыпалась. Я звал ее, но она не двигалась. Голубой туман над ней становился все гуще, он был похож на пар из кипящего котла, который собирался вместе и становился все более и более осязаемым, и мне стало очень страшно, когда туман начал быстро менять краски — сначала он стал зеленым, потом желтым, превращаясь в красный, накаляясь до золотого оттенка и опять превращаясь в синий. Когда туман превратился в ярко-красный с серебряным отливом, излучая свечение в темной комнате, я понял, что все это не мои выдумки и не мог больше этого выносить. Мама не дышала и не двигалась, и я побежал прямиком в бар Мадам Кото сказать ей, что Мама умирает.

Бар был закрыт. На заднем дворе Мадам Кото, одетая в голубую набедренную повязку и красную блузку, с грязной лентой на голове, боролась с большим петухом.

— Мадам Кото! — крикнул я.

Она взглянула на меня так, что я онемел, в это время петух выскочил из ее рук. Она преследовала его по зарослям буша, наконец мастерски схватила петуха, грозно на меня посмотрела и сказала:

— Твой отец должен мне деньги.

Затем она вообще позабыла о моем присутствии. Петух бился в ее руках, и она схватила его за густо оперенную шею. Искривив рот, она прижала ногой тело петуха и разрезала ему горло резкими движениями своего длинного ножа. Кровь петуха брызнула из разреза, окрасив воздух, закапав мне лицо, закапав ее красную блузку. Кровь стекала в ямку, которую она выкопала в земле, но петух продолжал бороться, его гребешок поднялся и опустился, рот открылся и закрылся в последних спазмах, и когда он издох, его глаза все еще оставались открытыми. Они уставились на меня. Затем Мадам Кото отмыла свой нож, пот стекал по ее лицу и грудям. Она осмотрела меня своими большими глазами, как будто собиралась проглотить. Я плакал.

— Из-за петуха? — спросила она, причмокивая.

Она пошла за чайником с кипяченой водой. С мокрым ртом, неспособным сказать ни слова, я схватился за ее блузку, таща ее на себя. Она вырвала блузку, и я свалился на землю, сражаясь с воздухом, и в конце концов выдавил из себя:

— Моя Мама умирает.

— Откуда ты знаешь? — спросила она, рассматривая меня.

— Из нее пошел дым.

— Дым?

— Да, красный дым.

Она немедленно умыла руки и собралась идти в наш барак. Но у стойки бара она остановилась и сказала:

— Иди и вскипяти воду. Я приду.

Я смутился. Она пошла к себе в комнату, вышла оттуда с пучками трав, пошла в буш и стала срывать листья с растений. Потом она взяла крупную губку, темное зеленое мыло, черный металлический контейнер, огляделась по сторонам, увидела меня и сказала:

— Иди же! Кипяти воду! Я приду!

Я побежал домой, разжег на кухне огонь и вскипятил воду в котелке, который сожгла Мама. Вскоре пришла Мадам Кото. Она промыла и заварила листья. Мы прошли в комнату. Мама все еще была в кровати. Туман над ней почти исчез. Мадам Кото попробовала положить листья ей в рот, но они едва держались у нее на губах. Затем она налила отвар из листьев в чашку, добавила черного масла и огогоро, подняла мамину голову и попыталась заставить ее выпить. Мама захлебнулась, и Мадам Кото выкрикнула ее имя с такой силой, что это прозвучало, как удар кнутом. Она продолжала, словно стегая Маму ее именем, вызывать к жизни ее дух очень смешным птичьим голосом.

Через какое-то время Мама открыла глаза и посмотрела на Мадам Кото. Потом на меня. Она смотрела на нас без каких-либо мыслей. Ее глаза оставались открытыми, неподвижными, пустыми. Горе словно швырнуло меня на пол, и я забился в истерике и плаче, потому что подумал, что Мама умерла. Потом, будто издали, я услышал как Мама заговорила, и затих. Ослабленным до крайности голосом она сказала:

— Я видела моего сына в долине смерти. Азаро?

— Да?

— Что ты там делал?

— Я здесь, Мама, — ответил я.

Она смотрела сквозь меня. Мадам Кото дала ей выпить еще травяной микстуры. Затем она дала ей перечного супа и заставила сесть прямо. Потом велела мне говорить с Мамой, говорить о чем угодно; и пока я говорил ей все, что приходило мне в голову, туман над ней изменил цвет и постепенно сошел на нет.

— Дым уходит, — закричал я.

Мадам Кото открыла дверь и окно. Свет и воздух вошли в комнату, и Мама заснула сидя, ее голова свесилась вниз. Мы положили Маму. Я следил за ее хриплым дыханием. После этого Мадам Кото сказала, что мы должны дать ей отдохнуть. Она вернулась обратно в бар к своему петуху, которого должна была приготовить. Я вышел из комнаты и стал прислушиваться, смотря за играющими детьми.