Командировка - Анатолий Афанасьев

— Встретимся, — сказал мне, — теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.

Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:

— Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из-за вас опять закурил И весь бледный Другие от вас не такие приезжали.

— А какие?

— Обходительные, вот какие.

— У меня характер собачий, — пояснил я. — Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.

В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:

— Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?

— О чем вы, Шура?

— Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?

Я заглянул в свой список:

— Может, сначала съездим искупаться?

— Говорите серьезно, пожалуйста.

— Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?

Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда-то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще… Еще.

— Шура, — окликнул я, — мы уже на первом этаже. Куда же ниже?

— Пойдемте, Виктор Андреевич, я знаю.

Мы миновали длинный подземный переход, где зеленоватые стены слезились холодной росой, снова поднялись по ступенькам и очутились в обыкновенном, не слишком большом цехе Верещали токарные станки, филином ухал прессовочный молот, копошились рабочие в спецовках. Густой воздух напоен едким металлическим ароматом.

Шура, как у себя в квартире, запетляла между станками и тумбочками, приветливо кивая туда, сюда, и привела меня к высокому пожилому человеку с усами цвета кедровых шишек. Человек протирал чистенькой веселенькой тряпочкой чистую матово-блестящую станину фрезерного супер-агрегата и с неудовольствием морщился, обнаруживая соринку.

— Поговорить надо, Геннадий Иванович, — сказал я, — а тут шумно очень.

Иванов охотно бросил тряпку в ящик, подмигнул Щуре и тяжело задумался.

— А пойдем в курилку, — сказал, хорошенько пораскинув мозгами, — там и нет никого, и тихо.

— Шурочка, вы подождите здесь, пожалуйста. Мы ненадолго.

Девушка надула губки, что-то хотела возразить, но, видимо, вспомнила инструкции и покорно присела на стульчик.

— Не трогай здесь ничего, дочка, — предупредил ее Иванов, ревниво оглядывая станок. — Полезешь — насмерть вдарит.

Я угостил Геннадия Ивановича московской сигаретой. Прежде чем задымить, он бережно повертел ее в пальцах, понюхал:

— Ява. У нас такие же продают, только местного изготовления. Не то, конечно. Федот, да не тот… Слушаю вас, товарищ…

— Виктор.

— Слушаю, Виктор. Весь, как говорится, внимание.

Его глаза желто светились под цвет усов, алые свежие молодые губы приоткрылись в легкой усмешке.

Ни любопытства, ни беспокойства — вежливый привет.

— Я, скорее всего, зря у вас отнимаю время, Геннадий Иванович. Уж тогда простите.

— Давай, Витя, давай, не тушуйся. Ты из Москвы, что ли?

— Ага.

— Значит, по прибору опять.

— С вами что же, уже беседовали?

— Со мной — нет. Не клеится там у вас чего-то?

— Трудно понять, Геннадий Иванович. Прибор вылизали до последнего волосика и ничего не нашли. И в том узле, который вы поставляете, ничего не нашли.

Но подозрение на него падает. Как хотите, а на него.

— Подозрение?

— Подозрение, Геннадий Иванович. Какой-то параметр не выдерживается.

— Параметр?

— Скорее всего.

Иванов насупился.

— Так это тебе к начальству надо обратиться, Виктор. К Капитанову лучше всего.

— Обращался. И не я один.

— Да-а. Прямо не знаю, что сказать. Если, к примеру, меня имеешь в виду, так я все по чертежу делаю. Пойдем, проверишь.

— А станок?

— Станок — первый сорт. Я и не мечтал на таком работать. На станок и грешить нечего. Подходящий станок, побольше бы таких. А он один у нас и есть.

Мне доверили, потому что другие боятся. Дорогая, скажу тебе, штука. Правда, я слыхал, теперь и наши начали делать. Но я не видел, врать не стану. А этот станок — экстра-класса. Лучший в мире. Финны, правда, я слыхал, еще лучше делают. Да куда уж лучше!

Сам увидишь.

— Ничего я не увижу, Геннадий Иванович. И вообще, дело мое швах.

— Чего так? Обидел кто?

В его вопросе не было подвоха, я понимал. Честный, простодушный человек со мной разговаривал.

Спроси я у него сейчас тридцатку взаймы — помнется, поднатужится — и даст. А я обман держал в кармане, как кастет.

— Вы давно здесь работаете, Геннадий Иванович?

— Давно, Витя. С самого начала. До войны пришел.

— Воевали?

— А как же. Все воевали, кто мог.

Он докурил сигарету до фильтра и с младенческим любопытством следил, как сизым дымком тлеет вата.

— Значит, когда Никорука назначили директором, вы уже здесь работали?

— Федор Николаевич ко мне советоваться приходил. Да. Уж поверь. Было время. Это теперь он далеко, аж на шестом этаже. А было время советовался.

Так-то.

Нехотя сделал я следующий шажок:

— Что же, так он сильно изменился?

Иванов поглядел на меня пристальнее, что-то хотел, видимо, разглядеть, только мои жалюзи наглухо закрыты, и замок на них пудовый. Вот это и не понравилось старику.

— Какой он, Витя, это нас не касается. Это вопросы высшего порядка. Да и тебе-то зачем?

И еще я сделал шажок, может, и лишний. За бровку вышел.

— Говорят, хорошая премия за узел вам светит?

Слыхали, Геннадий Иванович?

— Пошли, Виктор, засиделись. Кончился перекур.

Аида! — Встав, добавил назидательно: — Тебе тоже не посоветую одну за одной смолить. Легкие ссыхаются и чернеют.

Шура Порецкая — ангел сероглазый — терпеливо дожидалась, стерегла импортный станок. Но уже не одна. Около нее и даже как-то сверху тряс волосьями статный паренек, парил орел над случайной добычей.

— …скукочища — тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка-ак звезданет ему между лопаток — он пятаком и подавился. Еле откачали…

— Глупо! — жеманясь, сказала Шура. — И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.

— Подрыгались под маг, — не уступал парень. — Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.

Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.

— Брысь отсюда, бездельник! — приказал Геннадий Иванович. — Хиляй!

— Но-но, батя! — парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. — Не возникай!

Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.

— Хипарь вшивый! — сказал ему в спину Иванов. — Говорить-то по-русски не умеет.

Шура вступилась за знакомого:

— Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.

Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:

— Мода у него одна — груши околачивать.

— Ой! — сказала Шура. — Это уж совсем ни при чем.

— Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен.

А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.

— Он никакой не мой! — сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.

— Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, — сказал я. — До свидания. Может, еще придется встретиться.

Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог.

Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.

Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе-небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.

— И ему вы не понравились, — с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура — К кому теперь пойдем?

— К кому?

— Да, к кому?

— А купаться не пора?

— Купаться вам придется одному, — сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.