Вакантное место - Станислав Токарев

Он хотел ее удержать, но она вырвалась, побежала к кабине для переодевания, и Андрей увидел, как на стенку кабины легло платье, потом — мокрый купальник, как внизу, в щели, быстро задвигались ее тонкие босые ноги.

— Со мной поедешь? — спросил Васька.

— Черт бы вас всех побрал! — захлебнулся злостью Андрей и упал лицом в песок. В то самое место, на котором таял под ветром угловатый отпечаток Ксениных плеч.

…Он так и не поехал на сбор в тот вечер. Злой и растерянный, он вернулся домой и еще с порога заметил, что в квартире кто-то есть. Дверь в комнату была распахнута, половик смят, и возле вешалки стоял, раздув бока, словно в одышке, толстый, как и сестра Лена, ее портфель.

Лена сидела за столом. Выглядела она странно. Непривычно голая шея жалко белела кожей ощипанного цыпленка, а над ней, выше, топорщились желтые сосульки — все, что осталось от тяжелых Лениных кос. Из-за шеи выглядывали круглые розовые щеки, а розовые зареванные глаза моргали из зеркала. Второе зеркало, поменьше, стояло сбоку, а третье, совсем маленькое, Лена держала в руке, пытаясь выяснить посредством этой сложной системы, что же она такое с собой натворила.

Три отражения грустно улыбнулись Андрею.

— Неважно получилось?

— Замечательно, — мрачно процедил Андрей.

— Правда? Адик, тебе правда нравится?

Одно из двух: либо диссертация не клеилась и Лена с досады начала вытворять над собой фортели, либо она влюбилась. Так или иначе, а жрать в доме было абсолютно нечего. Перед массовым бегством на дачу посуда была доведена до высокомерного блеска, и Андрею удалось обнаружить на кухне в выключенном холодильнике только несколько жухлых луковиц.

— Адик, дедушка велел спросить, что ты решил с институтом! — крикнула из комнаты Лена. — Адик, ты слышишь?

— Слышу, — ответил Андрей и хлопнул наружной дверью.

В запаснике дирекции, куда он забрел от нечего делать, работа на лето затихла. Большинство «музрабов» разъехались с передвижными выставками, а оставшиеся сидели во дворе на ящиках, поплевывая в пыль и вспоминая старые анекдоты. В домино и то не играли — какой-то осел потерял костяшки «три два» и «дубль шесть».

Все эти небольшие новости сообщил Андрею Глеб Кострикин. «Счастливый ты человек, — сказал Глеб. — А мне отпуск не дают. Я имею отличный вариант: взять у друга мотор — и в Пирита, на пляж».

Потом пошли ужинать. По дороге встретили приятеля Глеба, долговязого парня в парусиновой курточке. Звали парня Эрик, и он был отрекомендован Андрею как будущий Феллини, на что возражать не стал, а только небрежно заправил за уши длинные и какие-то разноцветные волосы.

— Ты почему такой пегий? — спросил Глеб.

Эрик ворчливо пояснил, что вот-де снимался в эпизоде: малый один попросил для диплома. Лента, между нами говоря, получилась выдающаяся. Но ему, Эрику, пришлось выкраситься перекисью. Теперь жди, пока слиняешь.

— С тебя причитается, — безапелляционно сказал Глеб.

— Спокойно, отцы. Товарищ волк сам знает, кого кушать.

Эрик забежал в «Гастроном» и, вернувшись, попросил Андрея спрятать в сумку бутылку армянского коньяка.

Они зашли в маленькое кафе. Пожилая официантка, шмыгнув мимо столика, понятливо сощурила глаз на торчащее из сумки горлышко. А когда шла обратно, быстро, не глядя, положила на край стола штопор.

— Красивая, — позвал ее Эрик, — нам что-нибудь из закусить и нарзана похолоднее. — И быстро разлил коньяк по фужерам.

— Я не буду, — сказал Андрей.

— Режим? — насмешливо спросил Глеб, а Эрик рассказал, что зимой он сам, лично, видел в «Метрополе», как глушили коньяк зарубежные хоккеисты.

— Естественно, — пояснил Глеб. — Наша спортивная наука просто отстает от западной. Там давно доказано, что коньяк является отличным стимулятором. Вот как надо ставить вопрос.

Он хлебнул, закашлялся и стал судорожно ловить вилкой хвост копченой миноги. Эрик же, подняв на Андрея добрые и влажные глаза, сказал, что его мечта — отснять спортивную ленту, только без дураков, настоящую, чтобы были характеры, психология, мясо, пот — все. Страсти, а? Идея, а?

— Кино — это бодяга, — насмешливо проговорил Глеб. — Всякие слюни про спорт мы тысячу раз смотрели, а по-настоящему, как оно есть, тебе все равно не снять, лучше и не гоношись.

— Интересно бы послушать. — Андрей все-таки выпил коньяк, и не потому, что на него подействовали доводы Глеба и уговоры Эрика, нет, просто действительно надоело режимить. Что он, каторжный? Он выпил, и окружающее сделалось простым и добрым, окантованным радужной каемкой, и захотелось острить, подначивать этих потешных пацанов, и особенно самоуверенного Глеба. — Интересно бы выяснить, как оно есть. Ну-ка, валяй.

— В двух словах так: спорт нашего века — зрелище номер один. Зрелище! И номер один! Ты идешь в кино смотреть картину, которую наковырял, допустим, Эрик. И даже если картина ух какой увлекательный детектив и тебе бешено интересно, кто на самом деле кого прикокнул, ты все равно знаешь: конец будет такой, каким его заранее придумали. То есть все запрограммировано. лично я вижу в этом один из самых больших недостатков искусства вообще.

— Рассуждения о позиции лаптя, — перебил Эрик. — Главное в искусстве не «что», а «как» — не забывай этого.

— Ты мне брось эти снобистские штучки. Простой трудящий, когда читает книжечку, завсегда заглядывает в конец. Но я не об этом. Видишь ли, современный мир стандартизован донельзя, и единственное, что выбивается за рамки, — это спорт. Элементарно: когда ты идешь на матч «Спартак» — «Динамо», ни один кибер не предскажет тебе с точностью, кто выиграет и кто кому сколько забьет. Вот где детективная интрига-то, а? Больше того, когда ты на трибуне вопишь и рубишь соседа по кумполу посудой из-под белого вина, тебе кажется, что всеми этими поступками ты влияешь на результат и помогаешь любимому «Спартачку». Но и не в этом самое главное. Кто такой, я вас спрашиваю, современный спортсмен?

— Пожалуйста! — Эрик широким жестом указал на Андрея.

— Нет, нет, наш друг Андрюша нетипичен. Для него спорт — средство одоления интеллигентского комплекса неполноценности. Речь не о нем. Вот ты пытаешься сконструировать типичного спортсмена и берешь за основу собственную усложненную и, в общем, как мы все понимаем, гнилую психологию. И это ошибка. Средний спортсмен — это милый Вася, румяный и ясноглазый. Перед ним дилемма: либо всю жизнь вкалывать на тракторе и вести естественный образ жизни в какой-нибудь Нижней Ольховатке, либо постараться быстро бегать и хорошо пинать мяч и приобщиться таким путем к высотам культуры, то бишь попасть в столицу, поехать в загранку и разодеться как павлин. Да, вокруг него хлопочут «товарищи ученые, доценты с кандидатами», его кормят и поят по науке, учат аутотренингу, опутывают датчиками. Но он — не субъект, он — объект. Он как та сороконожка, которая, если задумается, как действует ее тридцать пятая нога, когда шагает двадцать шестая, то вообще разучится ходить. Мораль: «Чем я проще и серее, тем бегу — пардон за рифму — быстрее». А смысл во всем этом — тот, что, бегая и пиная, ясноглазый Вася развлекает нас с тобой, поскольку, как мы уже выяснили, в нашем деловом и скучноватом мире спорт — развлечение номер один. Вот как оно есть, и только так надо ставить вопрос.

— Классная лекция, — сказал Эрик. — Никогда так быстро не умнел. А какой выдающийся товарищ! — толкнул он Андрея. — А?

— Ладно, Глеб, предположим, первый раунд за тобой. А теперь смотри. — Андрей встал, нагнулся и, крепко ухватив стул за переднюю ножку, оторвал его от пола, сбалансировал кистью и вскинул на вытянутой руке вверх.

— Теперь ты.

Эрик вскочил, завозился, покраснел от натуги.

— У меня только за заднюю выходит.

Глеб не двигался и лишь щурился, легонько покачиваясь на своем стуле.

— Что же ты ждешь?

— Жду, когда ты членораздельно сформулируешь, что хочешь этим доказать.

— Выжми. А там поговорим.

— Допустим, я не выжму. Но, милый друг, что это доказывает? Существуют гантели, всякие там эспандеры, гири, и я за месяц накачаю себе такие бицепсы, что пляж в Пирита будет рыдать и плакать от восторга. Только что же это все-таки доказывает?

— Не можешь? Второй раунд за мной. А доказывает… Ну, что доказывать, если тебе все равно не понять! Ты хоть раз пробовал, с чем это едят? Знаешь, что чувствует человек, когда он вырезал на финише полколеса? Мир перевернулся. Солнце в сто раз ярче светит. Или так: тянешь, тянешь, крутишь, зубы скрипят, кажется, сам сейчас выскочишь из собственной шкуры, из собственной глотки, — и нет, нет хода, и ничего сделать не можешь. Знаешь, какая злость, ярость какая? Горе какое — умер бы! Знаешь ты это? Что же о тобой спорить, если ты никогда этого не испытывал? Ну и заткнись!

— Очень художественно излагаешь. — Глеб заслонился на миг сигаретным дымом и отмахнул его, явив снисходительную улыбку. — Приятно, когда в человеке сохранилась такая… будем говорить, юношеская горячность. Только пойми, друг милый, что мне, зрителю, все твои страсти-мордасти как-то без разницы. Выиграл ты — я с тобой порадуюсь. Проиграл — «пусть неудачник плачет». Но я-то за кулисы не пойду умиляться на его слезы! Спектакль окончен, занавес закрыт, зритель ушел домой к жене и преферансу, и за пулькой у него тоже дай бог какие страсти. Притом у этих страстей определенный денежный номинал. Завели бы вы тотошку, а? Знаешь, здорово было бы.