Кровь за кровь - Виталий Гладкий

– Кому что… – саркастически ухмыльнулся Маркузик. – Тебе нужно было взять тормозок.

Обжора.

– Здравствуйте, мальчики!

Мы обернулись на голос и увидели шикарную пару: он – в костюме по меньшей мере от Валентино, она – в таком дорогом прикиде, что я даже не мог представить, сколько стоит все это кружевное великолепие. На ее шее сверкал целый водопад бриллиантов, а ухоженные руки с неестественно длинными ногтями украшал добрый десяток колец и перстней неимоверной цены.

– Не узнаете? – Она жеманно улыбнулась.

– Еще чего… – буркнул Маркузик. – Привет, Сосиска.

Ее улыбка несколько потускнела, а я наконец сообразил, что за дивное чудо облагодетельствовало наш междусобойчик.

Это была Алена Карташова, по прозвищу Сосиска. Его она получила еще в первых классах за пламенную любовь к деликатесным и в те времена дефицитным изделиям из свиного фарша, которые ее папаша получал в обкомовском спецраспределителе и которые она жрала тайком от одноклассников, выполняя строгие предписания своей мамаши, вполне обоснованно опасающейся раскрыть смертельную тайну бытия коммунистических заправил города. Бедный Маркузик имел несчастье влюбиться в Алену, но уже в восьмом классе Сосиска смотрела на нас как на недоразвитых и гуляла только с такими же мажорами, как сама. Потому наш безутешный гений получил не только полный облом, но еще и звиздюлей от ухажеров Карташовой. Конечно же, такого надругательства над другом мы с Платом стерпеть не могли и в один прекрасный вечер устроили этим козлам маленький сабантуй, после чего нас пытались вычислите все менты города. Спасибо папаше Сереги, сумевшего, пользуясь своим служебным положением, увести следствие на ложный след. Иначе, несмотря на молодость, нам светило бы как минимум по пять лет – коммунистические хозяева страны считали себя и своих отпрысков неприкасаемыми и мстили инакомыслящим со свирепством и беспощадностью мафиозо из сицилианской "Коза ностра".

– Здравствуй, Алена, – с наигранным доброжелательством поприветствовал блистательную даму Плат, чтобы замять недружелюбный выпад Маркузика. – Это твой мэн? – спросил он, протягивая руку спутнику Карташовой.

– Плат, разуй глаза, – уверенным голосом произнес тот и, показав нам козырный золотой браслет, с силой тряхнул правицу Сереги.

– Мамочки… – У Плата глаза полезли на лоб. – Стеблов! Ей Богу не узнал. Богатым будешь…

– Уже не нужно, – снисходительно ухмыльнулся Стеблов. – Мне достаточно того, что у меня есть.

– Как же, как же, наслышаны… – Мне показалось, что Плат несколько растерялся. – Это твой "мерс" стоит возле школы?

– Ну… – Стеблов демонстративно поднял манжет рубашки и посмотрел на золотой "роллекс", украшенный бриллиантами. – Мне кажется, пора начинать. Иначе икра на столах протухнет. У нас народ без команды не может и шагу ступить.

– Так это твоими заботами на столах такое изобилие? – догадался Плат.

– Для старых друзей ничего не жалко, – снисходительно ответил Стеблов и бросил косой взгляд в мою сторону.

Он учился в параллельном классе. И так же, как Сосиска, принадлежал к семье городской элиты. Торговой элиты, которая в те времена рука об руку с партайгеноссе правила бал по все стране. Стеблова-старшего органы захомутали только в девяностом, хотя он, как злословил местный бомонд, и так переходил на свободе лишних десять лет. История его падения была проста, как выеденное яйцо: большие торговые боссы передрались на почве тогда еще тайного дележа госсобственности и поднятая по этой причине волна утопила самых жадных – тех, кто не поделился наворованным со следователями, занимающимися их темными делишками. Таких сквалыг на весь город оказалось всего четверо, в том числе и папаша Боба /сиречь, Володи/ Стеблова. Дали ему "червонец", но, похоже, зона его быстро образумила, и уже спустя два года после суда Стеблов-старший степенно разгуливал по улицам города под транспарантами с демократическими лозунгами, изображая из себя жертву коммунистического режима и вербуя сторонников для новой,

"истинно народной", партии с мудреным названием.

С Бобом я впервые схлестнулся по крупному в десятом классе, когда однажды, подшакалив деньжат, повел свою девушку в престижный бар "Пингвин". До этого мы поддерживали вялотекущий нейтралитет, иногда заканчивавшийся мелкими, чисто ребячьими стычками. Уж не помню, как все начиналось, но около двенадцати ночи крутая и упакованная компашка Боба вывела меня под белые руки на свежий воздух, чтобы объяснить хаму и голодранцу Сильверу его место в иерархической системе городского сообщества. Наверное, парни из "хороших" семей думали, что я испугаюсь большого численного перевеса с их стороны и покорно подниму лапки кверху. Скорее всего, в таком случае я бы отделался парой оплеух и позором на мои будущие седины.

Но они не учли один, очень существенный, момент – я был с дамой. А мушкетеры ценят незапятнанную честь выше жизни…

Я дрался как полоумный. Меня просто заклинило. Кого я бил, кто меня пинал – ничего не помню. Мое тело обрушилось в какой-то черный провал, а на месте разума угнездился крохотный злобный демон, подпитывающий энергией мышцы, работающие в автоматическом режиме. Когда прибыл наряд милиции, то два дюжих мента еле оторвали меня от одного из друзей Боба, в которого я, словно бойцовый бультерьер, вцепился мертвой хваткой. На мне не было живого места, и "воронок", вместо положенного в таких случаях ИВС, отвез меня в больницу, откуда я, немного оклемавшись, сбежал среди ночи, спустившись с третьего этажа по водосточной трубе.

Как ни странно, но история моего эпического сражения дальнейшего развития не получила. Наверное, замяли высокопоставленные предки моих противников. Из стратегических соображений – времена наступили больно зыбкие, когда каждый неверный шаг или даже вздох мог аукнутся в близком демократическом будущем. А этой глупости поднаторевшие в интригах власть предержащие позволить ни себе, ни своим отпрыскам не могли.

Мажорам я мстить не стал. Им досталось от меня тоже будь здоров. Боб ходил с фингалом под левым глазом и надорванным ухом больше месяца, не говоря уже об остальных, которые при виде моей физиономии писали кипятком и прятались по щелям как тараканы.

Плат, собака, смеялся: "Сильвер, признайся, что ты дрался на пару с бульдозером. Так перепахать сытые мордуленции этих козлов можно лишь металлическим стругом".

После выпускного с Бобом я больше не встречался. До меня лишь доходили слухи о его невероятном коммерческом таланте и миллионах, которыми он ворочал. Иногда я посмеивался с наивности обывателей: такой бизнесвундеркинд мог вырасти только из кубышки, припрятанной ушлым Стебловым-старшим – как оказалось, вопреки опасениям партийной элиты, не до худших, а до лучших времен. Посмеивался и не завидовал – каждому свое…

Мои опасения, что официальная часть торжества затянется, оказались беспочвенными.

Инициативная группа не учла один очень существенный момент – накрытые столы, изобилующие деликатесами. Народ больше глотал голодные слюнки, нежели слушал проникновенное блеяние Палкина, и в конце концов, не выдержав этого тяжелейшего испытания, устроил, как писалось в прессе времен застоя, аплодисменты, очень быстро перешедшие в овации. Смущенный до глубины души таким бурным проявлением чувств бывших выпускников к своей персоне, директор со счастливыми слезами на глазах скомкал концовку речи, и ревущая от предвкушения большого сабантуя толпа потащила его к столам едва не на плечах.

Как-то так случилось, что мы оказались за одним столом с Бобом и Алиной. Я думаю, в этом вопросе подсуетился Маркузик, не без оснований полагавший, что в компании спонсора мероприятия и чай жирней. От нас не отстала и Лилька-Чугунок, с садистским самоуничижением пожирающая глазами бриллианты Сосиски. Поначалу разговор у нас не клеился, однако спустя час наши языки сорвались с привязи и теперь Лилька казалась мне той самой, прежней, и даже лучше. Верно говорят: не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. А этого добра на столах хватало.

Мы пили, пели, танцевали, играли в какие-то совершенно идиотские игры, вспоминали былые "подвиги", обменивались адресами и телефонами, так как многие поменяли место жительства, и даже приударяли за старыми подружками. Ближе к полуночи Плат куда-то исчез, Лильку утащили девчата – посекретничать, Маркузик закадрил захмелевшую Сосиску и она млела в танце на его плече, выслушивая цветистые комплименты и интригующие намеки, лишь мы с Бобом сидели, как два сыча, обстоятельно наливаясь спиртным под самую завязку.

– Ты на меня не обижаешься? – вдруг спросил он, когда мы в очередной раз приложились к "секретному" и очень дорогому виски, которое нам подали в графинчике под видом освежающего напитка.

– Пардон – за что? – Я и впрямь удивился совершенно искренне.