Последняя шхуна - Борис Казанов

В ужасе помчался в уборную — успокоительницу, но в ней кто—то заседал.

Писака знал, как приход изменяет людей, но боялся поверить, что его забыли на кладбище, а «Морж» ушел и не вернется за ним. Пусть даже не ушел, а перекочевал в другое место! Но как он ночью до него доберется? Он должен там быть сегодня, немедленно, поздно — уже завтра!

Погрузившись в беспросвет отчаянья, он не воспринял за реальность, когда из уборной, застегивая последнюю пуговицу, вытиснулся боком Батек.

Старпом посмотрел на писаку так, словно тот стоял за ним по очереди.

— Посетил и насладился! — поделился он впечатлением. — Три раза покушал, терпел — и поделом!

Батек только начал панегирик уборной, а писака, давно связанный с ней тесными узами, тут же в ней заперся, чтоб неспеша переварить явление старпома, казавшееся ему гипотетической уловкой сознания. Однако то отчаянье, что пережил, вызвало залповое опорожнение желудка. Сидеть стало не с чем, и он вышел.

— Потому что деревянная, беленая известью, — объяснил Батек его скорострельность. — Весь отпуск я просидел вот в таких! Знаешь, как я в детстве жрал известку? Маманя курям вынесет, а я сожру!

— Недаром ты всех сильнее на судне, — подыграл писака благодарно.

Батек с утра стал ему, как старший брат.

— Сила есть, ума не надо, — согласился тот.

— Я знал, что ты здесь, — продолжал писака с полной уверенностью, что говорит правду.

— Так я тебя и ждал, — ответил Батек. — Пойдем, поможешь якорь втащить.

По доске с набитыми брусьями они спустились в заливчик со списанными, ждавшими резки и переплавки рыбацкими суденышками. Все с такими вот названиями: «Шквал», «Ураган», «Тайфун» — и так дальше.

Перепрыгивая с одного суденышка на другое, они добрались до «Айсберга», чей якорь старпом выбрал для «Моржа», вместо утерянного, срезанного льдом. Батек уже освободил якорь от цепи, перепилив толстое звено, усиленное контрфорсом, одной ножовкой для металла. Правда, богатырский сей труд стоил и ему затрат: обмокрел под мышками, рубаха приклеилась к спине, и крупные капли пота висели, как плоды, в распахнутом вороте, на курчавившихся волосах.

По силовому взбодрению старпом выглядел «свежаком» по сравнению с писакой. Тот все ж проветрился, отдохнул в кабине, глотнул за новорожденного и малость расслабился. Однако такой вот, с солевыми разводами под мышками, старпом категорически отказал писаке сесть за весла, а взялся за них сам.

После того, как выбрались из скопища проржавленных бортов и мачт, Батек уже выглядел так, словно весь день пролежал, нагуливая аппетит для гребли. От веса якоря ледянку пригнуло, она потеряла чувствительность к отыгрыванию. Батек же ее стронул, как перышко, и погреб, мощно откидываясь, почти ложась при отмашке, втягивая—отпуская живот, наплывавший на брючный ремень, вдохновляясь зверски.

В нем проглядывал прототип очеловеченного морского льва, обезволосившего, стершего себе башку в битвах и передрягах за крошечных, заквашенных на одной растягивающейся животности самок.

Превратясь в человечину, он деградировал в сторону приукрашивания женского идеала, добывая меха для покрытия таких же обесшерстившихся, покинувших лежбище сивучих—прототипок.

Писака почувствовал, что эти люди оплодотворяли в нем некое энергетическое вожделение, и, если сравнивать с чем—то отстраненным, но сравнивающимся объединенностью отреченного художества, то это похоже на любование заливом с покачивающейся посудиной на переднем плане, − когда эта посудина, отражаясь ржавым днищем и ободранными от краски бортами в зеленоватой морской воде, делает любование эстетически состоявшимся, а не витающим само по себе.

Оглянувшись на берег, писака поискал на нем ковшик, вроде того заливчика с суденышками, от которого отвалили… Может, «Морж», перестав быть маятником Фуко, припрятался и притих где—либо под берегом?

Однако они продвигались в косой параллельности ему, устраняя излишки и удаляясь, и как бы выходя уже на траверз, чтоб окончательно свернуть. Тогда он огляделся и увидел «Морж», дрейфовавший вдоль морской кромки Петровской косы. Пиратски прячась, он плыл в дымке цвета фольги, внушая косе нервозность необитаемой суши, к которой, мол, собирается пристать со своими конквистадорами. То есть попросту вешал ей лапшу на уши, так как без якоря не мог пристать ни к какому дикому берегу, кроме льдины.

Писака из сонма событий, что там уже могли произойти, припомнил готовившуюся расправу над драконом, где к ней был косвенно примешан, находясь в общем списке с исполнителями возмездия.

Батек, обладавший телепатическими способностями, тотчас приподнял голову от весел:

— Ты спрашивал насчет дракона?

— Еще нет.

— А ты — спроси!

Гребя, Батек смотрел на писаку глубоким взглядом, поощряя, страдая за него, что тот, по невжитости в содеянное, не сможет воспринять даже толики из того, что он передаст.

Писака невольно встрепенулся, спросил, задержав дыхание:

— Нашли его?

— Как он запрятался! Искали в канатном ящике, перебрали всю цепь! На мачте, в гнезде Харитона — бесследно! На рострах — в бочках с жидкой краской — может, погрузился? Все ж судно маленькое, где он?

— Где?

— Не поторапливай!

Батек возвратил весла, осушив на минуту, позволив ледянке скользить по инерции. Достал из—за уха папиросу и припалил спичкой, а заодно, до скончания огня, припалил и свое обросшее ухо.

— Возвращаемся, как просадили трудовой день! Усаживаемся за карты, Бочковой снимает банк: «Труба кому—то!» — и меня помаленьку осеняет и…

— В трубе сидел?

— Ну что возьмешь с этого дракона с куриными перьями? Я как представил: сейчас вылезет в саже, как кочегар на старом ледоколе! — дополнительно в уме сделал пометку: отстранить его, к чертовой матери, от рации! — привык вякать, это для него, как конфеты: «Прием, прием!» — Батек набрал через ноздри баллон воздуха и зарычал в отчаянии: — Не нашли в трубе!

— Но где—то он сидел! — взмолился писака.

— Лежал! Привязался к креслу под Вершининым! Лично Вершинин и я катали его весь день, когда все работали! Так что получил разрушение организма со скидкой, но заслуженно, что не разгадали.

Батек почистил пальцем опаленное ухо, и с досады передал весла.

Писака, оглянувшись, куда грести, растерялся, не обнаружив «Моржа». Признал его вскоре по движущемуся топовому огню на мачте по ту сторону Петровской косы.

Теперь, с близи, он понял, что шхуна не дрейфует, а совершает целевые маневры, подстроясь к течению. Прикинув, в какой «Морж» окажется точке, когда выйдет на эту сторону косы, он погреб длинными рывками, охлаждая себя, чтоб находиться в зоне видимости рулевого.

Батек, прочитав писаку по гребкам, заметил:

— Не пристраивайся ни к кому!

— Почему?

— Я же не поставлю уборщика на руль!..

— А кто же там правит?

— Сам.

Пристали на ходу не к борту, а к подошедшему одновременно с ними разъездному боту. Он пришел со стороны Холмино, с рулевым Булатовым. Привез какого—то аристократа в демоническом плаще, в мягкой шляпе, с тростью и в перчатках. Аристократ свободно стоял в боте, мотаемом в пенистом буруне, помогая взобраться девке, которую с собой привез.

Писака вынужден был признать, что его подружкам пришлось бы перед этой посторониться. На нее даже не надо было смотреть! Все создавалось одним разлетом ее платья с колыхавшейся, намагнетизированной телом юбкой, то залипавшей при касаниях между колен, то западавшей в половины, — как водишь по ней рукой… можно кончить, пока она поднимется!

Аристократ, зацепившись с бота тростью за планшир, вскочил с еще большей легкостью на палубу, чем Трумэн до этого выскакивал из машины.

На «Морже» на появление красотки не прореагировали, а Батек сказал аристократу, нахмурясь:

— Если не успеешь на печать к Вершинину, выкручивайся сам.

Тот кивнул и радушно махнул рукой кому—то за спиной писаки. Писака оглянулся и сообразил, что приветствие адресовалось ему.

Булатов остался ожидать в боте, и по времени получалось, что это у него последняя поездка.

Писака знал от старпома, что отход назначен в полночь.

«Вернулись ли ребята с „четверки“?» — подумал он.

Перелезли на шхуну, ее нельзя было узнать.

Желтая палуба, протертая морским песком и промытая, еще дымилась от каустической соды. У трапа и перед входами на мостик и в надстройку были постелены новые маты из мочалы. Во всем угадывалось добровольное распределение обязанностей: по обстановке, желанию и наклонностям. Один удалялся с девкой, другой уезжал или возвращался, а эти — делали свое дело, оставаясь на судне. При видимости хаоса срабатывала коллективная защита и дисциплина.

По общему тону все выглядело так спокойно и по—домашнему, что возникло чувство не только сопричастности, но и обретения дома, в чем он еще не отдавал себе отчета. Это чувство впервые пробилось в нем, не имеющем никакого дома.