Чёрный город - Борис Акунин

— …Вот так вот закрываете рукою глаза и сладострастно стонете, — говорил молодой человек в чалме и парчовом плаще. Он приложил кисть ко лбу, изогнул шею и томно протянул: — О-о-о-о-о…

— Это Леон, — шепотом объяснил Симон. — Прогнал Мозжухина, захотел сам играть калифа. И получается манифик. Талант — он во всем талант!

— Я еще во власти гашиша? — спросила Клара.

Режиссер вскочил, сдернул с головы тюрбан, длинные черные кудри рассыпались по плечам.

— Ах, при чем здесь гашиш! Вы околдованы чувственной страстью, она сильнее наркотика! Вы даже не поняли, что это он! Вам все равно, кто — он, другой! Бывают такие мгновения. Вы любите любовь! Вы женщина!

Он ломал тонкие руки, прижимая их к груди. Красивое лицо, одухотворенное, подумал Фандорин. Даже чрезмерный нос не портит. Похож на Сирано — поэтичный гасконец.

Взволнованная речь режиссера казалась Эрасту Петровичу сумбурной и невразумительной, но Клара, кажется, отлично всё понимала.

— Ах, в этой сцене нужно не сыграть, а… — Длинные пальцы Леона изобразили в воздухе какую-то арабеску. — Ну понимаете, да?

— Конечно!

— Ну чтобы, как по коже… — Он наклонился и нежно погладил актрису по обнаженной шее — Фандорин удивленно моргнул. — Вот если так, то приятно, да?

— Да, да! — проворковала Клара, прижимаясь щекой к руке режиссера.

— А надо вот так! — Тот царапнул ее. — Чтобы сдирать, чтобы мясо под ногтями, чтоб больно! Это и есть искусство! Чтобы сначала больно, а потом… Понимаете?

— О да!

— А потом в камеру — таким взглядом, долгим, в котором… — Леон опять замахал руками, не в силах найти нужные слова. — Я думал про эту сцену всю ночь. Я стихотворение написал… Оно вам лучше объяснит, слушайте.

Клара воззрилась на постановщика снизу вверх сияющим взглядом, очень хорошо памятным Фандорину по недолгому идиллическому периоду их брака. Эраст Петрович вопросительно поглядел на Симона. Тот был красен, глаза опущены.

— Виноват… Недоглядел… — пролепетал продюктёр. — Хотя что я мог?

«Ах вот чем объясняется твоя сконфуженность, — подумал Фандорин и присмотрелся к репетирующей паре внимательней. — Режиссер пылает страстью, это видно по румянцу, по лихорадочному блеску в глазах. Но и Клара влюблена. Или играет влюбленность. Хотя у нее это одно и то же. Так, может быть, Маса был прав, когда предложил наречь Баку «Побегом от ведьмы»? Господи, неужто… Это было бы избавлением! Талантливый режиссер — вот кем Клара способна увлечься всерьез и надолго. У них столько общего».

А господин Арт тем временем декламировал стихотворение. Голос у него был звучный, превосходно модулированный.

Когда-нибудь, быть может, скороЯ маску тесную снимуС лоскутьями приросшей кожи.Мне будет больно — ну и пусть.Из добровольной той неволи.Как Одиссей на зов сирены,Бегу я прочь с постылой сцены.Всё! Я избавился от боли.Сорвался смех, утихла грусть.Молчит партер, умолкли ложи.В пустую заглянёт тюрьмуИ отвернется Терпсихора.

— О, как это прекрасно! — простонала Клара. Великолепные обильные слезы хлынули у нее из глаз. Этот ее «слезный дар» — умение натурально плакать на сцене — всегда потрясал театральных зрителей.

— Чего прекрасного? — пробурчал Симон, очевидно, переживая за Эраста Петровича. — Не в склад не в лад. В середке стиха вроде начало получаться, а потом опять сикось-накось.

— Отчего же? — возразил Фандорин. — Довольно изящно. Новомодное стихотворение-реверси с зеркальной рифмовкой. В салонах исполняется на два голоса — мужской и женский, под аккомпанемент фортепьяно. Мужчина читает первую строку, женщина приглушенным эхом — последнюю; мужчина — вторую, женщина — предпоследнюю. И так всё стихотворение с обеих сторон.

— А? — переспросил Симон, малочувствительный к изящной словесности.

Нет, измены еще не случилось, определил Фандорин, глядя, как режиссер благоговейно опускается на одно колено и припадает губами к кончикам Клариных пальцев. Но это вопрос времени. Нужно просто не путаться у них под ногами.

И вдруг опомнился, устыдился. Может ли благородный муж рассуждать таким циничным образом? Особенно если он — муж!

— А что это мы с тобой всё шепчемся? — сердито сказал Эраст Петрович, толкнул дверь и, стуча каблуками, вошел в съемочный павильон.

— О боже!

Увидев неизвестно откуда взявшегося супруга, который направлялся к ней решительной походкой, Клара вскочила, прижала ладони к пылающим щекам.

Поднялся и Леон Арт. Его тонкое, нервное лицо исказилось от ярости.

— Что такое?! Кто посмел?!

— Это мой муж… — пролепетала Клара и попыталась улыбнуться. — Эраст, милый, я, конечно, писала, что безумно скучаю, но зачем же было…

— Я привез ваши наряды, — прервал ее Фандорин. — Сундук уже в номере.

Режиссер смертельно побледнел. Прекрасные черные глаза гения расширились от ужаса и будто остекленели. Эраст Петрович почувствовал себя Медузой Горгоной. Как можно приязненней улыбнулся режиссеру, представился.

Тот подал вялую, слабую руку. Лицо стало трагическим. Казалось, господин Арт сейчас разрыдается.

— Я остановился в другом отеле, чтобы не мешать вашей работе, — спокойно продолжил Фандорин, обращаясь к жене. — У меня в Баку дела. Я буду очень сильно з-занят. Возможно, мы больше не увидимся. Но я непременно хотел п-показаться и пожелать удачных съемок.

Режиссер ожил на глазах. Белое лицо пошло розовыми пятнами. Зато Клара, кажется, была озадачена и смотрела на супруга вопрошающе.

Испугавшись, что переборщил, Эраст Петрович быстро прибавил:

— Конечно, если у меня выдастся свободное время и совпадет с перерывом в вашей работе, мы непременно, непременно с-соединимся, чтобы…

Здесь он запнулся, не придумав, для чего им с Кларой так уж нужно соединяться. На помощь пришел Леон Арт, который уже оправился от потрясения.

— Дорогой, несравненный Эраст Петрович, Клара рассказывала мне о ваших занятиях! Я знаю, что вы бываете обременены заботами государственной, колоссальной важности! Клянусь, я сделаю всё возможное, чтобы перестроить график съемок максимально удобным для вас образом!

Так я тебе и поверил, подумал Фандорин — и улыбнулся молодому человеку еще дружелюбней.

— Завтра мой дядя устраивает у себя на даче прием в честь Клары, то есть в честь госпожи Лунной. Это будет событие всебакинского значения! — Леон произнес «всебакинского» очень торжественно — как обычно говорят «всемирного». — Вы приехали очень вовремя!

— Сожалею, но не смогу присутствовать. Дела, — развел руками Эраст Петрович.

— Я очень прошу вас быть там. Ради меня. — Клара нежно улыбнулась ему. — Согласитесь, это странно. Все будут знать, что приехал мой муж, а на празднике в мою честь он отсутствует. Что подумают?

Взгляд и тембр голоса были точно такими же, как в самом начале совместной жизни. Тогда Фандорин сразу таял и был готов исполнять любые ее желания. Но с тех пор слишком многое изменилось. Ничего кроме раздражения эта медовая нежность у него не вызвала.

«Как же мне надоел этот театр Клары Гасуль! В следующий раз, честное слово, полюблю женщину, в которой нет вообще никакого притворства. Женщину, которая что чувствует, то и говорит».

Давать такие обещания было легко. Фандорин был абсолютно уверен, что время любви для него закончилось. И слава богу.

Причина, по которой жена упрашивала его присутствовать на рауте, была понятна. Клара любит только те скандалы, мизансцену которых разработала сама. Здесь же могла возникнуть ситуация, в которой главным поводом для сенсации станет не сама «этуаль», а загадочное отсутствие ее мужа.

— Увы, — сказал Фандорин с жестокосердным удовольствием. — Никак не получится. Прошу п-простить.

В глазах Клары вновь мелькнуло беспокойство. Так бывало, если что-то ускользало от ее понимания.

— У вас съемка. Группа ждет. — Эраст Петрович слегка поклонился режиссеру. — Не смею мешать вашему возвышенному труду.

— Да-да. Пора! — Леон громко захлопал в ладоши. — Дамы и господа, все сюда! Работаем, работаем! — Он повернулся к продюктёру. — Мсье Симон, вы помните, что у нас сегодня еще уличный экшн? Нападение ассасинов.

— Конечно! Там потребуются краски заката. Улица перегорожена, рабочие готовятся. К девяти всё будет сан-репрош.

— Негры приехали?

— Жду с сегодняшним пароходом. С этой проклятой забастовкой многие рейсы отменены. Но была телеграмма из Астрахани: отплыли, будут.