Адаптер - Борис Петров

и подходила к зеркалу. Вот он, тот же оскал, когда она думает о семье, о клинике. Она пыталась повторить, показать зубы, чтобы глаза налились холодной ненавистью, и не могла, растворяясь в смехе. Она смеялась над собой, смеялась над ними, если бы она знала мир, то смеялась бы и над ним. Лиз вдруг поняла, что ничего не знает, кроме отцовского дома, дороги до клиники, натянутости вежливых улыбок, загородных резиденций для лиц первого круга, обнесенных двенадцатиметровыми заборами с вышками, клирингового центра, где она должна была работать. Мысль о работе или миссии, как называл это отец, вводила Лиз в острое болезненное состояние, переходящее в приступ паники и удушья. Она уже слишком много знала о себе, и что-то в ней противилось этому знанию, сопротивлялось, угрожало. Глядя на череп удава, раздавившего отца, как собаку, она находила в себе осколки памяти, коловшие в самое сердце — она уже знала это раньше, она все знала и забыла. Или ее заставили забыть?

Лиз села за стол и уставилась на череп. Перед ним лежала короткая записка от Беджана, он и раньше писал ей такие записки, она вспомнила, где они хранятся в их доме. Лиз улыбнулась сама себе, уверенная, что никто не сможет их там найти, кроме Беджана. Она взяла записку и перечитала несколько раз. Беджан писал красивым мелким почерком, коротко и без эмоций. И все же в наклоне букв, в порядке слов и цвете бумаги Лиз чувствовала его волнение. Она боялась признаться себе, отгоняла от себя эти чувства, вспоминая и заново обретая непонятную близость к этому человеку, которого она совсем не знает. Или не помнит? Одно Лиз знала точно — он любит ее, она вспомнила об этом, когда получила письмо и череп. Никто больше ничего не писал ей, не сообщал о смерти отца. Первым и единственным, до письма Беджана, был робот-следователь, принесший свои соболезнования и предложивший помощь, доступ к препаратам. Но Лиз ничего не почувствовала, узнав о смерти отца. Даже радости не было, только одна сплошная пустота. Ей было все равно, и, наверное, отец этого и боялся в ней, зная, что Лиз все равно: жив он или мертв.

«Дорогая Мара,

Вот уже шестнадцать дней я не видел тебя, не слушал твоего молчаливого разговора. Я должен сообщить тебе о смерти Ата. Поплачь о нем, отбросив все из своего сердца, оставив его чистым. Я знаю, что внутри тебя, и оно как солнце всегда озаряло мою жизнь. Никто не заслужил такой жестокой и мучительной смерти, но каждый из нас сам шьет себе саван и готовит костер с самого рождения.

Церемонию мы проведем без тебя. Эмир и твоя мать слишком убиты горем, так что позволь мне отдать последние почести Ата. Наш дом осиротел, и он останется пустым навсегда, пока ты не вернешься.

Ты знаешь, чей это череп. Ты знаешь, как он долго ждал своего часа. Ата сам решил свою судьбу, ты же знаешь, что он никому не доверял кормление своего удава. Мы все ждем своего часа. Я знаю, что ты уже поняла, почувствовала в себе то, что ты должна сделать. Не печалься о том, что ты не помнишь, что чувствуешь что-то и боишься этого — никогда не печалься о том, что ты сделала, лучше реши, что ты будешь делать. Я поддержу любое твое решение, можешь быть в этом уверена.

Череп твой. Реши, пойми, что не завершено. Отпусти их, выпусти из себя.

Навсегда твой Беджан. И в жизни, и в смерти я буду рядом».

Беззвучно Лиз прошептала: «Никто не заслужил такой». Она посмотрела на череп и улыбнулась, покачав головой. «Заслужил, а он заслужил!» — рассмеялась она и сложила из письма Беджана голубую розу. Розочка получилась крохотная, она легко затеряется в ее бумажном букете. Этот букет она собирала, складывала из клочков настоящей бумаги, которые удавалось найти в кабинете отца или в мусорном ведре. На каждом кусочке разноцветной бумаги она писала свою самую тайную мысль, то, что нельзя было даже подумать, складывала крохотный цветок и приклеивала к картине. Врачи одобряли ручной труд, и Лиз никто не дергал, не мешал и не отбирал обрывки бумаги. Позже она добавляла в свою картину письма Беджана. Скорее всего, он знал это. Лиз вспомнила, как ее муж, заходя к ней в комнату, долго улыбаясь, смотрел на бумажный букет и никогда ничего не спрашивал.

Лиз вспомнила Беджана. Тот образ холодной тени, с которым она жила в последние месяцы, проходя курс реабилитации, вспыхнул, и она увидела красивого человека. Она увидела его глаза, неизменно смотревшие в ее глаза, он никогда не отворачивался, как брат или отец, не хмурился, не искажал лицо в недовольной злобной гримасе. У него были черные умные глаза, и Лиз казалось, что глядя на нее, они вспыхивали, искрили неподдельным интересом. Они поженились давно, ей исполнилось восемнадцать, ему двадцать четыре. Их брак был рассчитан, определен заранее, и даже отец не решал это, он лишь исполнял. Лиз не до конца понимала, почему так произошло, но чем больше она узнавала о себе, тем меньше у нее было сомнений, что иначе и быть не могло. И ей повезло, очень повезло. Беджан не бил ее, не насиловал, он даже никогда не прикасался к ней, сразу поняв, что Лиз не хочет этого.

Лиз знала, чего хотят мужчины, и что она должна делать в браке. Если бы Беджан захотел, она бы позволила ему, сделала бы все, как учили, но что принесет мужчине близость с покорной куклой, пускай и живой, и теплой, но бесчувственной. Они никогда не обсуждали это, и их брак не требовал продолжения рода. Находясь здесь, Лиз узнала, что у них был особый вид брака, который скорее стоило назвать опекунством. Беджан точно знал это, и Лиз чувствовала, что ему претит сама мысль о половой связи опекуна с подопечным. Лиз это не расстраивало, она никогда не испытывала полового влечения. Организм жил своей жизнью, исполняя положенное, поэтому раз в месяц, когда укажет ее датчик, встроенный в артерию левого бедра, она ходила в клинику и сдавала яйцеклетку для заморозки. Что с ней потом делали, она не знала, но было интересно. Один раз она спросила об этом отца, за что он в третий раз избил ее. Он бил долго, вгрызаясь каменными кулаками в живот и грудь, пока Лиз не провалилась в спасительный обморок. Тогда еще не было Беджана, после