История глаза - Жорж Батай

Эта вторая аналогия возникла уже после того, как я написал сцену корриды: я прочитал её первоначальную версию одному знакомому врачу. Я никогда не видел бычьих яичек без кожицы. Вначале я думал, что они такого же ярко-красного цвета, как и половой орган. Поэтому ассоциации между глазом и яйцом у меня тогда ещё не возникало. Мой друг указал мне на эту ошибку. Мы открыли анатомический атлас, и я увидел, что тестикулы животных и человека имеют яйцевидную форму и по внешнему виду и цвету напоминают глазное яблоко.

К этим навязчивым образам присоединились воспоминания совсем иного рода.

Я родился от отца-сифилитика (табетика). Он ослеп (он зачал меня уже слепым), и когда мне было два-три года, та же болезнь его парализовала. В детстве я обожал отца. Его паралич и слепота имели, в числе прочих, и такие последствия: в отличие от нас, он не мог мочиться в уборной; он мочился в кресле, у него имелся для этого специальный сосуд. Он мочился прямо передо мной, под одеялом, которое плохо его прикрывало. Но самым мучительным был его взгляд. Его зрачок, ничего не видевший в окружающей тьме, закатывался под самое веко: мочеиспускание обычно сопровождалось этим движением. Его большие глаза на измождённом лице с орлиным профилем были широко открыты. Когда он мочился, они становились почти совершенно белыми; в такие минуты в них выражалась растерянность; перед ними был мир, который видел лишь он один, и это зрелище вызывало у него рассеянный смех. Образ этих белых глаз соединился у меня с образом яиц, и когда в повествовании заходила речь о глазе или яйцах, тотчас появлялась и моча.

Обратив внимание на эти соответствия, я обнаружил в них ещё одно звено, связывающее самую суть рассказа (взятого в целом) с наиболее тягостным событием моего детства.

По мере взросления моя любовь к отцу переросла в неосознанное отвращение. Я стал меньше страдать от криков, которые без конца исторгали из него острые табетические боли (медики причисляют их к самым сильным). Вонь и грязь, на которые обрекала его болезнь (случалось, он ходил под себя), я переносил довольно легко. В любом вопросе я занимал позицию, противоположную его мнению.

Однажды ночью мы с мамой проснулись от воплей, раздававшихся в комнате больного: он внезапно сошёл с ума. Я сбегал за врачом. В своих речах отец рисовал самые райские картины. Когда врач вышел с моей мамой в соседнюю комнату, сумасшедший громогласно прокричал:

— ЭЙ, ДОКТОР, СКОЛЬКО ТЫ ЕЩЁ БУДЕШЬ ЕБАТЬ МОЮ ЖЕНУ!

Он смеялся. Эта фраза, одним махом разрушившая плоды моего сурового воспитания и вызвавшая у меня жуткий смех, возложила на меня неосознанную обязанность отыскать в моей жизни и в моих мыслях нечто, ей равноценное. Это, возможно, объясняет «историю глаза».

Вот я и перечислил самые главные мои душевные потрясения.

Я не стал бы отождествлять Марсель с моей мамой. Марсель — это четырнадцатилетняя незнакомка, однажды сидевшая передо мной в кафе. Впрочем…

Спустя несколько недель после помешательства отца бабушка устроила маме, в моём присутствии, одну отвратительную сцену, из-за которой мама тоже утратила рассудок. Она надолго впала в меланхолию. Меня раздражали мысли о проклятии, не дававшие ей покоя, к тому же я был вынужден постоянно следить за ней. Она так напугала меня своим бредом, что однажды вечером я снял с камина два тяжёлых канделябра на мраморной подставке: я боялся, что она убьёт меня во сне. Выходя из терпения, я даже бил её и в отчаянии заламывал ей руки, пытаясь её образумить.

Однажды я недоглядел, и мама сбежала. Мы долго искали её; в конце концов, брат нашёл ей повесившейся на чердаке. Правда, нам всё же удалось вернуть её к жизни.

Когда она исчезла в очередной раз, мне пришлось долго бродить вдоль ручья, в котором она могла утонуть. Я обегал все болота. Наконец, я встретил её на тропинке: она промокла до пояса, с её юбки стекала грязная вода. Она сама выбралась из ледяной воды ручья (дело было зимой), оказавшегося в этом месте слишком мелким, для того чтобы утонуть.

Эти воспоминания обычно не задерживают моего внимания. После стольких лет они больше не трогают меня: время изгладило их. Они смогли получить новую жизнь только в искажённом, неузнаваемом виде, приобретя при этом непристойный смысл.

План продолжения «Истории глаза»

В течение пятнадцати лет Симона предаётся всё более и более изощрённому разврату и, в конце концов, попадает в лагерь пыток. Правда, по ошибке; описание мучений, слёз, глупости горя, Симона на грани обращения, увещевания малокровной женщины и богомольцев Севильской церкви. Симоне уже 35 лет. При поступлении в лагерь она была красавицей, но теперь к ней неумолимо подкрадывается старость. Красивая сцена с женщиной-палачом и богомолкой: Симона и богомолка, забитые до смерти, Симона не поддаётся искушению. Она умирает так, словно занимается любовью, но в чистоте (целомудрии) и глупости смерти: возбуждение и агония преображают её. Палач бьёт её, она равнодушна к ударам, равнодушна к словам богомолки и погружена в смертельную агонию. Это не просто эротическое наслаждение, а нечто гораздо большее. Но безысходное. И тем более это не мазохизм, и эта экзальтация столь глубока, что её невозможно себе вообразить, она превосходит всё. Симона умирает от одиночества и бесчувственности.

Примечания

1

Чёртова девчонка! (англ.)

2

зд.: тягостной муки (англ.)

3

девчонкой (англ.)