Вдовий пароход - И. Грекова

Анфиса сперва тосковала по Дому ребенка, по ребяткам, своим любименьким-кудрявеньким. Здесь дети были резвей, развитей, зато шумные, эгоистичные. Подерутся — беда! Понемногу привыкла, и дети ее полюбили. К интеллигентским тоже подход надо иметь. И заведующая ничего была, только зануда. Говорит как плачет.

А Вадим приживался плохо. Никак не мог привыкнуть, что он не главный. По утрам хныкал:

— Не хочу в садик! Хочу в домик!

Домиком называл Дом ребенка. Анфиса умилялась:

— Какой постоянный! Женится — не изменит.

А Вадим просто искал привычного себе поклонения — и не находил. И ему было плохо. Как-то он подошел к воспитательнице своей, малышовой, группы и тронул ее за локоть, сказавши:

— Эй! Смотри, это я.

Она поглядела равнодушно и весело круглыми черными глазами.

— Ну, и чего мне на тебя смотреть?

— Это я. Вот я.

— Подумаешь, Художественный театр!

Так и не восхитилась. Вадиму было больно, горько. Никак он не мог выразить, чего ему не хватает.

Понемногу и он обжился в новом садике, но ходить в него не любил.

Вадиму было уже четыре года, когда вдруг нежданно-негаданно вернулся Федор.

Дело было вечером, Анфиса выкупала, уложила сына, пошла в магазин, вернулась домой, а там Федор. Сидит на стуле возле кроватки, смотрит на ребенка и молчит. Анфиса так и онемела — руки-ноги отнялись и душа провалилась.

— Здравствуй, Анфиса, — сказал Федор, а сам не встает.

— Здравствуй, Федя, — чуть слышно ответила Анфиса.

— Значит, вот у тебя какие дела.

Анфиса заторопилась:

— Ты, Федя, здесь оставайся, твоя площадь, ты и живи, а мы уйдем.

— Нет уж, зачем вам уходить. Лучше я уйду. Я мужчина.

Встал, плечи расправил и прошелся по комнате. Тут она заметила, что у него одна нога короче другой. Анфиса от жалости заплакала.

— Цыц, — сказал Федор, — сопли не распускай. Без того тошно. Водка есть?

— Нету, Федя. Я у Капы спрошу. Может, у нее есть.

— Ступай.

Анфиса — к Капе просить водки. У той оказалась бутылочка. Ушлая баба, все-то у нее есть. Говорит:

— Бери, раз такой случай. — И прибавила: — Федор-то небось рад-радехонек. Бил?

— Нет. Не бил покамест.

— А что делает?

— Молчит. Вадика разглядывает. Ой, боюсь я, Капа, чего будет?

— Ну-ну. Сама нашкодила, сама и отвечай. Любишь кататься…

Анфиса принесла водку, поставила на стол, к ней закуску какая была (хлеба черного с луком и сухую рыбину), подала рюмку, полотенце колени накрыть. Федор сел.

— Зачем одну рюмку? Себе налей.

— Не пью я, Федя.

— Ради случая выпьешь.

Налили, выпили в молчании.

— Значит, вот как, — сказал Федор.

— Так уж вышло. Виновата я. Сама не знаю, как случилось.

— Вины твоей передо мной нет, — сказал-отрубил Федор и кулаком пристукнул. — Вины твоей нет, и нечего нам про это разговаривать.

Он показал подбородком на кроватку, где, откинув руки, спал ребенок в своей удивительной красоте, весь в ресницах.

— Сын?

— Сынок.

— Зовут как?

— Вадим.

— А по отчеству?

Анфиса замялась. Федор усмехнулся половиной лица и сказал:

— Если не возражаешь, будет Федорович.

— Феденька!

Анфису так и кинуло Федору в ноги. Себя не помня ткнулась она ему лицом в колени, в заношенные хлопчатобумажные галифе, кричала, просила прощения. Федор брезгливо высвобождал ноги из ее объятий, отталкивал от колен ее мокрое лицо.

— Хватит, Фиса, не ори. Не в кино. Сказал, и все. Вставай да садись за стол праздновать.

Анфиса, вся смятая, присела на краешек стула.

— Пей!

— Не привыкла я…

— Зато я привык.

Федор пил рюмку за рюмкой, хмелел и мрачнел, колотило его горе. Велел принести гитару (хорошо, что не продала!). Бант на гитаре был мятый, вялый, Федор его сорвал, на пол бросил. Попробовал струны. Так и есть, расстроена и одной струны не хватает. Кинул гитару на кровать, она зарыдала, а Федор запел так, без гитары, взвыл диким голосом про московский пожар. Встал, пошатнулся, сжал кулаки (Анфиса втянула голову в плечи), спросил: "Боишься?" — и рассмеялся. Рухнул на колени, голову на стул — так и брякнуло. Плачет, что ли? Нет, молчит. Анфиса, затаив дыхание, слушала: молчит. Скоро раздался слабенький, детский храп. Значит, спит, слава тебе, господи.

Анфиса оттащила бесчувственного, каменно-тяжелого Федора к себе на кровать, стянула с него сапоги, расстегнула гимнастерку, накрыла его одеялом, сама легла на полу.

Утром встала тихонько, чтобы не тревожить Федора, разбудила мальчика, одела его, накормила. Вадим таращил сонные глазки на чужого дядю и привычно хныкал:

— Не хочу в садик, хочу в домик!

— Тихо, моя деточка, — говорила Анфиса шепотом, — мы кроликов поглядим, черепашку… Кролик выспался, ножками стук-стук. Где ты, говорит, черепашка, я по тебе соскучился…

Ушли. Когда вернулись, Федор был пьян и пил четыре дня беспробудно. Он не кричал, не буянил, но как-то падал внезапно и страшно, будто ударенный, и погружался в беспамятство.

"Господи, припадочный, — думала Анфиса. — Моя вина".

На пятый день Федор очнулся и сказал:

— Хватит, попраздновал. Давай теперь жить.

Начали жить. Федор на работу не торопился, были у него деньги, какие — Анфиса не знала, да и не спрашивала: не мое дело, мужчина сам себе хозяин. Получает ли пенсию — тоже не знала, а должно быть, получает как инвалид. Деньги на хозяйство Федор вносил молча, положит на стол, и все. И на сколько времени — не скажет, рассчитывай как хочешь.

Днем, пока Анфиса с Вадимом в садике, Федор сидел дома, мастерил зажигалки, вытачивал портсигары из плексигласа (верно, на продажу, потому что они исчезали). Анфиса опять же не вмешивалась. Вечером молча и скучно обедал, читал газету, покуривал. Какой-то кашель у него появился, отрывистый, недобрый. И не улыбнется. С мальчиком, впрочем, играл. Мальчика он полюбил, называл Вадим Федорович. Анфиса, сознавая свою вину, была с Федором робка, угодлива. Утром накроет стол, завтрак ему подает:

— Кушать будешь, Федя?

— Оставь, я сам возьму.

Всегда «сам». Будто его кто отравит…

Каждый день-то не пил, а пройдет два-три месяца — прямо в запой. Не кричит, не буянит — падает. Один раз Анфису побил. Был в запое, а денег, видно, нет. Сказал ей:

— Дай на чекушку.

— Нет у меня, Федя.

И правда нет.

Тогда он ее ударил. Губу в кровь рассек. Ударил и ушел. Вернулся трезвый.

— Ты, Фиса, меня прости. Не знаю, что со мной делается. Я на работу поступаю.

Анфиса, конечно, заплакала:

— Да разве я… Мало ты меня побил, Феденька. Я еще не такого стою.

Федор отмахнулся с брезгливостью. Вскоре он и в самом деле поступил на работу. Взяли его в ремонтную мастерскую. Хоть и инвалид, а руки еще есть, инструмент не уронят.

С тех пор как вернулся Федор Громов, наша квартира как-то переменилась, приосанилась, что ли. Все-таки мужчина в доме, хозяин законный. Женщины уже не ходили растрепами, в затрапезном виде. Что-то милое, почти девичье мелькало в их лицах, когда они уступали ему дорогу, стараясь казаться меньше, моложе, изящнее… Боже мой, думала я, как все это страшно и жалко и как это человечно.

И ссор в квартире поубавилось: стеснялись Федора.

А Федор, как ни странно, подружился со мной. Первый раз он зашел по моей просьбе починить радиоточку. Починил, постоял, посмотрел книги. Разговорился. Стал заходить. Нет-нет да и стукнет в дверь:

— Ольга Ивановна, вы заняты?

— Нет, что вы. Заходите, Федор Савельевич.

Он входил, присаживался на стул бочком, чтобы меньше занимать места (сама я сидела на кровати, может быть все-таки стоило бы завести второй стул?), начинал разговор:

— Ольга Ивановна, а правду говорят, в Америке такую машину придумали, что сама, без человека, задачи решает?

— Не знаю, Федор Савельевич, может быть, и придумали.

— А как, по-вашему, хорошо это или плохо? В газетах пишут — плохо, идеализм.

— А по-моему, ничего плохого. Я вот в школе задачи не умела решать, так и не выучилась. Дали бы мне машину, пусть бы решала. Разве плохо?

Федор смеется. Странный у него смех, словно кашель. А глаза хорошие, голубые.

Многое он у меня спрашивал. Думал, что я образованная. А я — невежда. Очень мне иногда было жаль, что я невежда. На его вопросы чаще всего один ответ: не знаю.

— Как вы думаете, Ольга Ивановна, а Гитлер вправду самоубился? Говорят, враки: кукла это была вместо Гитлера.

— Не знаю, Федор Савельевич.

— А если бы вам привели Гитлера, сказали бы: "Убивай, если хочешь", — вы бы убили?

— Не знаю… Думаю, не убила бы.

— И я не убил бы. Я никакого человека бы не убил.

— Вы же воевали. Приходилось же вам убивать?

— А я их в лицо не видел, кого убивал. Видел бы — не убил бы. Я думаю, все люди так. Покажи ему в лицо, кого убить надо, — испугается, не убьет… Трудное это дело…