Дни затмения - Пётр Александрович Половцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересную картину представляет собой столовая гостиницы Континенталь, где собирается все офицерство, особенно находящихся неподалеку Гвардейских кавалерийских полков, вызванных для поддержания порядка на железных дорогах. Много изгнанников. Много вышибленных генералов. За одним столом Арсеньев[108], Кантакузин[109] и др. Арсеньев после того, как я отказался от Конной Гвардии, выдвинул Старосельского, а на кирасир его величества (ныне подольцев) — Бековича, добился от Брусилова соответственного приказа, не спрашивая согласия заинтересованных лиц. Теперь Арсеньев спрашивает, где они. — Сообщаю, что оба в отпуску, и вряд ли, особенно Бекович, будут довольны своими назначениями. Арсеньев говорит: «Ведь все-таки карьера командира Гвардейского полка лучше, чем командира Туземного, подлежащего после войны расформированию». Отвечаю с улыбкой, что еще вопрос, кто будет раньше расформирован, — гвардия ли, или национальные кавказские войска.
Дивизию застаю на отдыхе в Бессарабии. Штаб в Сотюжанах, в имении Цениных. Хороший дом. Прекрасная кухня. Багратион ко мне относится подозрительно. Рассказываю совершенно откровенно всю мою историю и откуда идут все «наветы» на него, но, по-видимому, подозрительность его не рассеивается, и он думает, что я под него подкопался. На следующий день Багратион собирает всех бригадных и полковых командиров, и я опять с полной откровенностью и подробностями излагаю все впечатления петроградские и киевские.
Главное, что нужно поскорее устроить, — это полковые и дивизионный комитеты. Здесь царит хаос, ибо в дивизии все осложняется национальным вопросом. Вырабатываю схему с пропорциональным представительством русских и туземцев. Много у меня возни со штабным комитетом моих команд. Среди писарей, телефонистов и пулеметчиков много крайних элементов.
Сначала мне представляют требования о смещении чуть ли не всех офицеров, но дипломатически и постепенно успокаиваю все страсти и почти всех сохраняю на местах, только 2–3 приходится пожертвовать. Часто офицеры виноваты, раздражая публику разными бестактностями, за которые ругаю нещадно, но и противной стороне не даю спуска и протестую против красного флага с надписью «Да здравствует демократическая республика», воздвигнутого около штаба заурядным чиновником Даниловым. Объясняю сему революционеру, подкапывающемуся под старшего адъютанта с надеждой сесть на его место, что, может быть, такая надпись оскорбляет мои чувства, что, может быть, я кадет или крайний анархист, что неизвестно, каково будет решение Учредительного Собрания, и что, наконец, политические убеждения меняются и неизвестно, каковы будут наши через год. С трудом удерживаюсь от того, чтобы не напомнить ему, как он сам рыдал от умиления, получив серебряный портсигар из рук великого князя Михаила Александровича.
Самый кляузник — старший писарь Копысов. Это он, оказывается, выкрал бумажки Старосельского и Мерчули, написанные в первые же минуты по получении известия о революции и не имевшие никаких последствий.
По поводу всех кляуз произвожу тщательное дознание и составляю подробный рапорт военному министру, с указанием всей неосновательности обвинений начальствующих лиц дивизии в контрреволюционности и приверженности старому режиму.
Забавно, что штабные все считают, что я с Гучковым давно в дружбе и был им предупрежден заранее о революции, почему и поехал своевременно в Петроград. Источником этой легенды послужила, оказывается, телеграмма, полученная мною тогда от брата с известием о смерти управляющего и просьбой приехать. Подпись «Саша», по мнению штабных мудрецов, несомненно скрывала Александра Ивановича. Ничего не имею против того, чтобы меня считали умнее, чем я есть.
Полковые комитеты, наконец, налаживаются. Раза два я их собираю, разъясняю их задачи. Потом из полковых представителей организуется дивизионное совещание. Председателем избирается черкесский командир Султан Крым-Гирей[110], я предоставляю им обсуждать всякие вопросы о дивизионной милиции, о пулеметчиках и т. д.
Приходится уделять порядочно внимания родному Татарскому полку и заботиться о своем любимом детище. Сначала происходит некоторое недоразумение с кадровыми. Во всех полках честолюбцы из всадников, жаждущие унтер-офицерского жалования, подкапываются под русских кадровых. У татар сравнительно благополучно, но все-таки кадровые как-то огулом заявили, что хотят уйти. Еду в полк. Собираю публику и, выслушав как русских, так и туземцев, доказываю им пустяшность всех их кляуз. Напоминаю историю полка, — все, что пережили вместе. Кончается умилением, примирением и клятвами вечной дружбы.
С сотенными комитетами не так просто. Все они начинают копаться в прошлых хозяйственных операциях, и, естественно, получаются недоразумения при легкомысленном смешении казенного аванса с собственным кошельком, к которому вообще столь склонны эскадронные и сотенные командиры на Руси, особливо по отношению к фуражному авансу в военное время в завоеванной стране, где «благодарное население» часто даром кормит не только лошадей, но и людей. Хотя в этом отношении жители Маньчжурии были несравненно «благодарнее» галичан из-за высоких тогдашних справочных цен, тем не менее мне приходится пару довольно крупных недоразумений покрыть из своего кармана. Зато моя 4-я сотня борчалинских татар отличилась и постановила, что их сотенный командир Колюбакин был таким молодцом в бою, что они не желают заниматься контролем его хозяйственных операций. В конце концов, все вопросы улаживаются, и Татарский полк выходит из горнила революции в полном порядке.
В других полках иногда не столь благополучно. У ингушей, например, оказался однажды утром разграблен денежный ящик и убит часовой. Пропало больше 40 000. Больше всего недоразумений во вновь прибывшей к нам Осетинской пешей бригаде. Эти молодцы еще на Кавказе при формировании наскандалили, — вышибли своего бригадного, Чиковани[111], со всем штабом и приехали на фронт под предводительством выбранного полковника Такаева[112] (одного из батальонных). Вопрос осложняется интригами некоего полковника Баева[113], желающего получить бригаду. Один день приходит ко мне депутация, с просьбой изгнать его из расположения дивизии, а на следующий — он сам заявляет, что осетины единогласно ему выразили желание иметь его командиром и что он едет в Каменец хлопотать. Но, кроме этого, осетины невероятно грабят, ставя грабеж помещиков, как пункт политической платформы, и вооруженной силой содействуют крестьянам побеждать лесную стражу при вырубке помещичьих лесов.
Легкий скандал происходит у чеченцев, когда подвыпившие офицеры потребовали, чтобы трубачи сыграли «Боже, Царя храни». Те отказались. Командир покончил дело весьма дипломатично, посадив под арест кого следует, а я принимаю меры, чтобы дело не дошло до Киевского Совета, а то раздуют. Однако же кляузы не прекращаются, и однажды прикатывает из штаба фронта генерал Веретенников[114], после коллективной петиции всего нашего начальства просившего Брусилова расследовать все обвинения и раз навсегда нас оградить от клеветы.
Веретенников допрашивает всех и обеляет нас совершенно, но вряд ли дознание, произведенное «генералом», воздействует на солдатские комитеты. Лишний раз убеждаюсь, что люди, не пережившие революции в Петрограде, не
