Царская невеста. Любовь первого Романова - Сергей Степанов

Вдоль Арбата белели новехонькие срубы. Где-то лежали только нижние венцы, а где-то уже выводили крыши, украшенные резными деревянными полотенцами. По Лубянке двигался возок в сопровождении нескольких всадников. У ворот богатой боярской усадьбы им преградили путь плотники, выгружавшие с телеги длинные бревна. В возке сидел кряжистый дворянин с окладистой бородой чуть тронутой сединой. Рядом с ним примостилась Марья Хлопова. Дворянин был ее дядей Федором Желябужским.

Так повелось, что в семье Желябужских первенцев мужского и женского рода называли Федорами и Федорами. Дядя был осанист, медлителен, суров лицом и немногословен. Он нес службу при Посольском приказе, ездил с важными поручениями к иноземным дворам, где неосторожно оброненное слово могло повлечь за собой великие беды. Потому он слыл молчуном, избегавшим лишних речей.

Один из всадников, сопровождавших Желябужского, сказал, глядя на низкое хмурое небо:

– К вечеру снег повалит.

Желябужский на это ничего не ответил. Только поправил на голове богатый меховой колпак и хмыкнул неопределенно, то ли согласился, то ли нет – понимай надвое. Внезапно плотники, побросав работу, со всех ног бросились на чей-то призывной крик. Марье послышалось слово «Пожар!» и еще что-то непонятное. Она выглянула из возка, думая, что переполох вызван огнем, охватившим какой-нибудь сруб. Однако нигде не было видно ни огня, ни дыма. Ей удалось разобрать, что кричали «Пожарского ведут!».

В следующее мгновение из-за сруба вывалила толпа людей, обступивших князя Дмитрия Пожарского. Сердце Марьи болезненно сжалось. Она помнила князя Пожарского по встрече на Каменном мосту. Какой величавый вид имел начальник ополчения, облаченный в блестящие латы! Сейчас же он был обряжен в худой нагольный кожух, словно простой посадский человек. Пожарский, подталкиваемый приставами, шел с опущенной головой, избегая взглядов зевак. Перед боярской усадьбой он замедлил шаг, собираясь с духом. Приставы постучали в ворота, и они сразу же распахнулись во всю ширь, открыв чужим взорам обширный двор со множеством еще не законченных построек, среди которых возвышались господские хоромы под затейливыми шатрами, крытыми свежим гонтом.

Пожарского повели на двор. Возок Желябужского проехал за ним через ворота и остановился подле высокого крыльца. На крыльце в окружении челяди стоял Борис Салтыков. Высоко взлетели Салтыковы после венчания на царство Михаила Федоровича. Двоюродные братья царя по праву стали ближними к нему людьми. Михаила Салтыкова недавно пожаловали чином окольничего, а Борису было сказано боярство. По обычаю царский указ читался одним из особо назначенных по такому случаю бояр. У сказки Салтыкову назначено было стоять Пожарскому, но князь не стерпел, что его заставляют говорить боярство мальчишке. Сам князь начинал службу со скромного чина стряпчего с платьем, через много лет достиг чина стольника, а в бояре был пожалован после таких лишений, ран и подвигов, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Не мог он смириться с тем, что в великие бояре прыгают юнцы с едва обсохшим на устах материнским молоком.

У сказки он не был, и Борис Салтыков по наущению матери бил челом, что Пожарский нанес ему бесчестье. Борис упирал на то, что его отец Михаил Глебович Салтыков был боярином, тогда как князь Пожарский ходил всего лишь в стольниках. Пожарскому казалась нелепой ссылка на заслуги Михаила Салтыкова, изменника и польского приспешника, бежавшего к королю Жигимонту, а ныне то ли сгинувшему, то ли затаившемуся в литовских землях.

Однако бояр ссылка на службу изменника ни капельки не смутила. Найдено было по разрядным книгам, что родич Пожарского, князь Василий Ромодановский (меньшой), был однажды в товарищах у воеводы Михаила Глебовича Салтыкова, который по родству меньше Бориса Михайловича Салтыкова, а значит, и Пожарские гораздо меньше Салтыковых и ровня лишь Пушкиным. Когда в присутствии государя были прочтены эти статьи, бояре одобрительно кивали брадами и шумели, что Пожарский зазнался, не ценит царских милостей – ведь ему пожаловали за верную службу в Смуту село Холуй, кубок серебряный вызолоченный с покрышкою, весу в три гривенки тридцать шесть золотников, и шубу атласную турскую на соболях, пуговицы тоже серебряные. По приговору бояр Пожарский был выдан головой Борису Салтыкову.

Когда виновного выдавали головой, его полагалось вести по улицам пешим и, приведя на двор к обиженному, поставить на нижнем крыльце, после чего дьяк или подьячий говорил, за что он наказан. Единственной поблажкой опозоренному было дозволение бранить и лаять счастливого соперника. Многие из наказанных отводили душу, ругая недруга последними словами. Но князь Пожарский не бранился. Он стоял перед крыльцом, устремив невидящий взор в грязную лужу, подернутую первым ледком.

Двор Салтыковых был ему хорошо знаком. Со двора Салтыковых, теперь отстроенного заново, начался пожар, испепеливший Москву. Произошло это, когда Пожарский вместе с другими воеводами, тайно проникшими в город, поджидали подхода первого ополчения, возглавляемого Ляпуновым, Трубецким и Заруцким. Было условлено, что они ударят по полякам как только ополчение пойдет на приступ.

Поляки подозревали, что готовится восстание, и отбирали у москвичей даже длинные кухонные ножи. Что ножи! Староста Московский пан Гонсевский запретил торговать с возов дровами, ибо длинные поленья можно было использовать в качестве дубин. В свою очередь московские люди старались всячески навредить ляхам. Гулящие девки сладко улыбались наемникам, бесстыдными телодвижениями зазывали их в глухие переулки, где их поджидали добрые молодцы с кистенями. Извозчики сажали в сани загулявших поляков, сворачивали на замерзшую Москву-реку и топили пьяных в проруби со словами: «Хватить вам жрать наших коров и овец! Откушайте теперь рыбки». Каждый день в разных концах города происходили драки, и одна из них, возникшая по пустяковому поводу, переросла в кровавое побоище.

Восстание на московских улицах и площадях началось стихийно до подхода первого ополчения. Москвичи с голыми руками бросались на вооруженных до зубов наемников и сумели потеснить их. Из-за своей малочисленности поляки и немцы были обречены на истребление, если бы не последовали совету русских изменников зажечь город. Совет устроить пожар дал Михаил Салтыков, на чью боярскую службу ссылался Борис. Боярин не пожалел собственного двора и собственноручно запалил дом, чтобы восставшим не досталось его имущество. Следуя примеру боярина, пан Гонсевский послал несколько отрядов поджигать улицы.

Много раз деревянный город сгорал дотла. Каждые полвека происходил пожар, после которого летописец изумленно писал, что такого огненного бедствия не упомнят от начала Москвы. Через полвека случался новый пожар и снова летописец изумлялся страшной беде. Бывало, весь город сгорал от копеечной свечки. Бывало, пожар занимался мгновенно и за два часа полностью истреблял столицу. Но в ту святую неделю словно незримая рука Господа оберегала царствующий град. Перед светлым праздником Пасхи стояла слякотная погода. Отсыревшие кровли домов не хотели гореть. Поляки и немцы поджигали крыши факелами, но пожары затухали сами собой. Некоторые дома пытались запалить по три-четыре раза, однако огонь как будто был заколдован. И все же упорство поджигателей принесло свои плоды. Заполыхали хоромы боярина Салтыкова, за ним другие дома, потом целые переулки и улицы.