Два листка и почка - Мулк Ананд

— Хочу этот мячик! Хочу этот мячик! — вопил мальчишка, упираясь ногами и мотая головой.

— Эх, ладно, иди, мать Леилы, — в отчаянье сказал Гангу, — иди и купи ему мячик, какой он хочет. Идите и покупайте все, что хотите. Я буду вас ждать у лавки баньи.

Чем дальше шел Гангу по улице, где находились более солидные лавки, тем оглушительнее кричали разносчики, тем энергичнее толкались женщины и мужчины, у которых в руках были зонтики и палки.

Над толпой плавал тяжелый запах человеческого пота и коровьего навоза, к которому примешивалось острое зловоние, поднимавшееся от луж на дороге.

Саджани повела Леилу и Будху обратно к ларьку с мячиками.

Женщины вырывали друг у друга из рук бусы и четки на прилавке; некоторые щупали цветные шелковые платки, висевшие на палках, и шепотом выражали свое восхищение всей этой роскошью. Саджани заплатила четыре анна и купила сыну мячик.

— Пойдем, Леила, я и тебе что-нибудь куплю, — обратилась она к дочери.

— Мне что-то не нравятся эти браслеты, мама, — неожиданно сказала Леила. — Кольца для носа очень дороги, да и ожерелье стоит уйму денег.

— Что это на тебя нашло? — воскликнула мать. — Ты ведь очень хотела идти с нами покупать украшения.

— Да так, ничего, — ответила девушка, и они направились в ту сторону, куда ушел Гангу.

Но, конечно, с Леилой что-то случилось, от чего ее сердце, трепетавшее, как испуганная птичка, у нее в груди при виде этих желанных вещей, вдруг похолодело и замерло: она поняла, почему так страдает отец. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда он, стоя в дверях хижины, спросил у матери, сколько у них осталось денег. И она отлично понимала, что они не могут тратить деньги на всякие ненужные вещи. Ведь они и уехали так далеко от родной деревни только потому, что обеднели. Отец наслушался россказней Буты и принял их за правду. А теперь ему стало стыдно за то, что он оказался таким простофилей. Но они должны облегчить страдания отца, снять с него тяжесть этих лишних расходов. Теперь ясно, что все его надежды погибли: надо как-нибудь просуществовать, пока ему не дадут землю, тогда положение, может быть, изменится. А сейчас ей хотелось плакать от радости и боли, которыми переполнилось ее сердце при виде всего, что ее окружало здесь, на базаре, с его пестротой и шумом, товарами и людьми, куда она пришла с матерью, маленьким братом и отцом.

Кучка горцев столпилась у огромной лавки сетха Кану Мала. В лавке стояли корзины, нагроможденные друг на друга до самой крыши, подпертой бамбуковыми шестами. Гангу остановился возле нее, посреди дороги, терпеливо дожидаясь, пока подойдет Саджани с детьми.

Маленький Будху погнался за воробьями, которые, задорно чирикая, прыгали на дороге возле мешков с зерном, разгружаемых с гималайских яков.

Над базарной площадью плавали всевозможные запахи: тянуло едким дымом кизяка — тибетцы в тюбетейках, сложив из него маленькие костры, сидели вокруг и курили опиум из своих хукка[15]; запах листьев табака, разложенного для просушки на крыше соседнего дома, смешивался с запахом отбросов, разлагающихся остатков еды и помета, гниющего в лужах конской мочи. Леиле с непривычки стало не по себе, и она присела на железную гирю, стоявшую возле гигантских весов у лавки баньи.

Саджани поспешила подобрать свежий помет яка: она отнесет его домой, чтобы натереть им пол — на плантации было всего несколько буйволов, и навоза не хватало.

Гангу сидел в каком-то оцепенении, изредка отгоняя рукой жужжащего овода или москитов, у него замирало сердце при мысли, что ему предстоит сейчас иметь дело с баньи. Сетх был самоуверенный человек невысокого роста, в грубой рубахе и штанах, с огромным тюрбаном на голове. Прищуренные глаза, крючковатый нос, длинные обвисшие усы, тонкие поджатые губы и острый, колючий подбородок — все говорило о крутом характере и непреклонной воле. С ним шутки плохи, это видно хотя бы и по тому, как он подзывал тибетцев одного за другим, чтобы свести с ними счеты. Тибетцы, подходя к нему, словно теряли дар речи, иные нерешительно возражали, но вскоре соглашались на все его условия.

— Эй, ты, ойсипи, — насмешливо обратился сетх к одному из тибетцев, — протри глаза, почеши в затылке и ответь ясно и просто, что ты хочешь в обмен за эти мешки зерна, и, пожалуйста, не на своем тарабарском языке.

— Хорошо, сетх, — сказал тибетец, — только не называй меня «ойсипи», это по-нашему ругательство. Мне нужен отрез хлопчатобумажной материи, белой английской материи.

— Я продаю только шведскую хлопчатобумажную материю, — заявил сетх.

— Ладно, сетх, — согласился тибетец.

— Эй, — крикнул сетх помощнику, — дай ему отрез хлопчатобумажной материи марки «Ганди».

Повернувшись к тибетцу, он добавил:

— За мешок зерна по цене три рупии за маунд[16] причитается шесть рупий. Отрез материи стоит восемь рупий, по четыре с половиной анна за ярд. Я даю целый отрез, потому что я тебе доверяю, но одну четверть отреза я поставлю тебе в счет в своей книге и буду удерживать за неуплаченные деньги проценты из расчета по одной рупии, как всегда. Договорились?

— Договорились, хозяин, — согласился тибетец, который ничего не понял в этом расчете, потому что не умел считать.

— Нет, нет, — запротестовал стоявший позади старшина каравана, и тибетец у прилавка отрицательно затряс головой в ответ на слова сетха.

— Ах, так! — закричал лавочник. — Ну так проваливайте, будете лапу сосать. Вези свое зерно обратно через перевал. Если ты не хочешь продать, мне продадут другие. Вы, горцы, олухи, не понимаете своей выгоды. Недаром бог сделал вас робкими и подслеповатыми. Всемогущий наслал на вас оспу и изуродовал вас — так вам и надо!

— Слушай, сетх, — возразил старшина каравана. — Ты оценил мои двадцать мешков зерна по шести рупий за мешок; по твоему первому расчету выходило, что целый отрез материи стоит ровно столько же, то есть шесть рупий. А этому человеку ты даешь за мешки только три четверти отреза. Как же это так?

— Ах, вот оно что! — воскликнул Кану Мал. — Выходит, что я неправильно рассчитался с тобой? Теперь я запишу за тобой всю лишнюю материю, которую ты у меня забрал, — и, распахнув длинную ярко-желтую папку, он принялся перечеркивать цифры.

— Нет! — завопил старшина каравана. — Я беру обратно все зерно, которое тебе продал наш караван. Мы его продадим другому торговцу.

— Забирайте все, — крикнул сетх. — Вьючьте своих яков и убирайтесь, поганая горская сволочь. Знайте, что хозяин всех хлебных лавок на плантациях на двадцать миль кругом — я! Скатертью дорога! Счастливого пути! Тащитесь через Гималаи по талому снегу! Кланяйтесь от меня далай-ламе, когда вернетесь восвояси.

Старшина каравана, у которого от негодования появились красные пятна на скулах, отошел от лавки и приказал своим товарищам навьючивать яков.

— Эй, ты, кули, иди сюда! — повернулся сетх к Гангу. — Что тебе надо?

— Хорошей муки и рису, сетх, — сказал Гангу. — И нет ли у тебя чечевицы из Маха?

— Ты с какой плантации? — спросил лавочник. — У нас лавки почти всюду, кроме чайного хозяйства Стивенсона; надо покупать продукты на месте, а не ходить за ними сюда. Здесь у меня оптовый склад.

— Значит, это твой сын торгует на чайной плантации Макферсона? — догадался Гангу. — Он похож на тебя.

— Нет, это мой брат, — нехотя ответил сетх; он не любил упоминать о своем брате, который начал пользоваться слишком большой популярностью у сахибов, потому что кое-как объяснялся по-английски и был образованнее Кану Мала.

— Ты что хочешь купить? Так и быть, я сделаю тебе одолжение и продам в розницу; но вообще я торгую здесь только оптом.

— Почем мука, сетх? — спросил Гангу.

— Как и на плантации — цена одна. — Я вас насквозь вижу — вы все ищите лавку, чтобы купить дешевле и сбить мне цепу. Все вы, кули, хитрые свиньи.

— Мы только недавно сюда приехали, — возразил Гангу. — Откуда же мне знать, что ты хозяин всех лавок? Конечно, мне хочется купить как можно дешевле, потому что я беден.

— А мне хочется взять подороже, — сказал Кану Мал.

— И это называется честно торговать, — процедил сквозь зубы Гангу, — да это просто… — и у него чуть было не вырвалось: «грабеж и воровство».

Обман Буты глубоко потряс его, и теперь Гангу был начеку и смотрел в оба, не доверяя никому. Он принял решение сносить терпеливо все обрушившиеся на него невзгоды.

— Ну, будешь наконец брать продукты или нет? — с некоторой досадой в голосе спросил сетх. — Пошевеливайся, а то мне некогда с тобой толковать.

— Возьму, — поспешил согласиться Гангу. — Мне нужно десять сиров пшеничной муки, пять сиров чечевицы и десять сиров риса; два сира сахару и полсира масла.

— Сетх, возьми назад наше зерно, — сказал старшина тибетского каравана, возвратившись в лавку после довольно бурных переговоров со своими товарищами. — Пусть будет по-твоему.