Медичи - Грегор Самаров

— Свободу? — повторил Лоренцо. — Я думаю, ты сохранил бы ее, даже если бы подчинился моей воле.

— Нет, нет, если бы я дал клятву верности перед алтарем, я исполнил бы ее свято, нерушимо…

— Во всяком случае, ты мог бы еще некоторое время пользоваться своей свободой, так как эти невесты слишком молоды, чтобы вступать в брак. Но это не мешает заключить союз. Когда они со временем подрастут, и ты полюбишь одну из них, тем лучше для вас, но любовь не может иметь решающего значения для браков, такого рода, как Медичи. Ты знаешь, конечно, что не пламенная любовь свела меня с Клариссой, но мы счастливы даже больше, чем были бы при скоропреходящей страсти.

— Ты не то, что другие люди. Ты владеешь и управляешь собою так же неограниченно, как и другими, а я этого не могу! Оставь мне мою свободу, я только тогда смогу служить тебе.

Джулиано взял брата за руку и с мольбой смотрел ему в глаза.

Не успел Лоренцо ответить, как вошел лакей с докладом, что синьор Козимо Ручеллаи только что приехал из Рима и просит принять его.

— Козимо? Так внезапно и неожиданно? — воскликнул Лоренцо, вскакивая. — Это означает что-нибудь необычайное! Проси его немедленно. Останься, Джулиано, это дело требует, вероятно, неотложного решения, иначе наш спокойный и осторожный Торнабуони не прислал бы его.

Лакей отворил дверь, и вошел Козимо в дорожном платье, в сапогах со шпорами.

— Простите, уважаемый дядя, что явился к вам, не переодевшись, но дядя Джованни приказал как можно скорее передать вам это письмо.

Лоренцо обнял молодого человека, который сердечно поздоровался с Джулиано и, вынув письмо Торнабуони из кожаной сумки, подал его Лоренцо. Тот быстро сорвал печать и стал внимательно читать, а Джулиано шепотом справлялся об общих друзьях в Риме.

Джироламо Риарио настоятельно требует тридцать тысяч золотых флоринов для приобретения Имолы, — сообщил Лоренцо, прочитав письмо, — хотя Торнабуони заявил ему, по моему желанию, что это неисполнимо. Торнабуони все-таки советует оказать эту услугу папе.

Козимо передал еще все словесные наставления дяди, и Лоренцо, выслушав его, обратился к брату:

— А ты как думаешь, Джулиано?

— Мне кажется, что Торнабуони отчасти прав, — отозвался Джулиано, едва слушавший разговор. — Вражда папы может быть нам опасна, а если придется прибегнуть к помощи Франции, это может быть еще опаснее для всего отечества.

— Позвольте до окончательного решения передать вам еще письмо, — сказал Козимо. — Я получил его уже по дороге с гонцом.

Лоренцо взял письмо, и пока читал, лицо его бледнело, принимая грозное выражение.

— Опасения Торнабуони оправдались: вражда папы стала явной, он лишил нас звания казначея папского престола.

Джулиано испуганно вздрогнул, и Козимо опустил голову при этом известии, которое привез, не зная того.

— Это почти равняется объявлению войны, — сказал Джулиано. — И, пожалуй, будет разумнее пойти на соглашение, чтобы обезоружить папу.

— Никогда! — горячо воскликнул Лоренцо. — Уклоняться от удара, может быть, умно, но гнуться перед ним — это поражение, от которого мы никогда не оправимся. Если крепость Джироламо будет стоять у наших границ и папа своей угрозой принудит нас подчиниться его воле, тогда их цель достигнута, мы обращены в вассалов и самостоятельность Флорентийской республики потеряна навсегда. Мы же призваны сделать ее центром объединенной Италии, оплотом против все захватывающей власти папского престола. Этот центр только тогда исполнит свое назначение, когда будет опираться на могущество Италии, вместо того чтобы дробить ее силы и разводить княжества, которые, как хищники, высасывают ее кровь. Теперь пришло время доказать папе, что у него нет ни власти, ни права за пределами церкви, что мы можем быть его преданными слугами для пользы церкви и родины, но не рабами его произвола для предоставления почестей и богатств недостойным любимцам. Если мы это раз и навсегда докажем, то в Риме примут к сведению, будут воздерживаться от деспотических вожделений и убедятся, хотя бы при будущих папах, что папский престол найдет себе лучшую опору в независимой Италии.

— Извини, Лоренцо, если я не вполне соглашаюсь с твоим мнением, — робко заметил Джулиано. — Раздражать папу — дело опасное, его власть велика и еще усиливается всем, что нам враждебно. Я согласился бы с тобой, если бы надо было отстаивать права республики, и тогда у нас было бы много сторонников, а тут речь идет об услуге, которую папа требует и считает себя вправе ожидать от своего казначея. При таких обстоятельствах ввязываться в борьбу мне кажется опасным, и я боюсь, что в этом случае синьория не поймет и не одобрит нашего поведения.

— Этого я не думаю, — ответил Лоренцо. — Я поговорю с Содерини, и он нас поймет, но нам не следует также ставить себя в зависимость от малодушия синьории. Это коммерческое дело, касающееся нашего банка, не подлежащее обсуждению синьории, а так как злоба и враждебность папы проявляется во всем, то надо, прежде всего, твердо выдержать первый натиск… Чем больше мы колеблемся, тем сильнее будут наши враги. Решение мое бесповоротно. Я чувствую себя достаточно сильным, чтобы нести ответственность за последствия, и я уверен, что ты, спокойно обдумав положение, согласишься со мной.

— Когда же я не соглашаюсь с тобой, дорогой Лоренцо? Твое мнение всегда верно, а если придется столкнуться с врагами, то ты знаешь, что я буду отстаивать оружием все, что твой ясный ум найдет справедливым.

— Отлично! — сказал Лоренцо, принимая опять свое обычное выражение спокойствия. — Я отвечу Торнабуони и напишу папе почтительно, но без смиренных просьб. Он не будет иметь возможности упрекнуть нас в несоблюдении приличий или в неуважении к главе церкви, что я уже доказал, дав согласие на назначение Франческо Сальвиати архиепископом Пизы, хотя это назначение было доказательством враждебности, несмотря на все заверения графа Джироламо. Сальвиати были всегда врагами нам и республике, и мы могли видеть в этом оскорбление. Мой ответ будет готов завтра, и ты можешь ехать обратно, Козимо, если не хочешь подольше отдохнуть после трудного пути.

— О нет, я готов сейчас сесть на лошадь и ехать в Рим, так как Джованни Торнабуони велел мне торопиться, — ответил Козимо, избегая проницательного взгляда Лоренцо.

— Ну, такого спеха нет, — сказал Лоренцо, улыбаясь, — так как я не могу последовать совету Торнабуони и что-либо изменить в деле. Можешь отдохнуть до завтра и сдержать свое нетерпение, а то тебя, кажется, очень тянет обратно в Рим.

Козимо покраснел, ничего не отвечая.

— Переоденься и навести своих родителей, они рады будут тебя видеть, а вечером мы соберемся все вместе, и ты можешь нам рассказать про Рим. Маркиз Габриэль Маляспини здесь на несколько дней и, наверное, захочет узнать от тебя о жене и дочери, с которыми ты, конечно, видался у Торнабуони.

— Маркиз Маляспини! — воскликнул Козимо, еще гуще краснея. — О, дядя, так ты все знаешь…

— Я знаю, что маркиза и ее красавица дочь находятся в Риме, — сказал Лоренцо с напускным равнодушием, — а ты, верно, привез от них поклоны маркизу.

— Господи… Нет, не то! Конечно, ты не можешь знать… но ты должен знать, так как я ненадолго здесь, и маркиз так удачно тоже приехал… Ты должен знать, что я только тогда буду счастлив, когда получу надежду, что ты и маркиз сочувствуете нашей любви с Джованной.

— Вот как! — с улыбкой сказал Лоренцо. — Тогда, вероятно, мне придется позаботиться, чтобы ты с радостью уехал в Рим, как подобает серьезному посланцу. Я, милый Козимо, не буду против твоей любви, а с маркизом ты успеешь сам поговорить, и я охотно поддержу тебя.

— О, дядя, как мне благодарить тебя за твою доброту? — вскричал Козимо, порывисто целуя руку Лоренцо. — И как счастлива будет Джованна, когда я привезу ей такое радостное известие!

Он сердечно пожал руку Джулиано, с грустной улыбкой смотревшему на него, и пошел переодеваться, чтобы навестить родителей.

— Он счастлив, — проговорил Лоренцо, провожая Козимо взглядом. — У него сердце и политика сочетались в полном согласии. Дом Маляспини могуч и влиятелен, и союз с ним еще укрепит нашу силу.

Лакей отворил дверь, и вошла жена Лоренцо, Кларисса.

Не будучи особенно красивой, она имела очень аристократический вид и доброе лицо. Дорогое серое шелковое платье, вышитое золотом, хорошо облегало ее стройную фигуру, и длинный шлейф увеличивал небольшой рост.

Она вела за руку трехлетнего Джованни, славного мальчугана с большими выразительными глазами. Рядом шел шестилетний Пьетро, уже в рыцарском костюме, только без шпаги и кинжала; резкие черты лица мальчика выражали живой ум и почти упрямую волю.

За ними шел молодой человек лет двадцати семи, очень изящно носивший широкую одежду ученых того времени.