Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате - Яков Гройсман

Булат гораздо раньше матери понял, что его родители, которых он очень любил, прожили свою жизнь в заблуждении.

«В историю не уходят, к истории приходят», – говорил друг Булата, писатель Юрий Трифонов. Булат пришел к истории еще до нашего знакомства. После пьесы «Глоток свободы» и повести «Похождения Шипова» он всё больше погружался в прошлое Отечества. Я видел у него на столе огромные иллюстрированные фолианты: «Николай I», «Александр I», «Свита Александра I». Рабочий стол Булата всегда был завален исторической литературой. Но Булат не писал исторических произведений в традиционном понимании. Это были его фантазии на исторические темы, где он оставался узнаваемым своей иронией, тем особенным стилем, который был свойствен ему одному. Вся его проза, поэзия, песни, романсы были далеки от идеологии, посвящались общечеловеческим темам, хотя этот «абстрактный гуманизм» звучал как диверсия, поскольку все ценности делились на то, что полезно социализму и коммунизму, и на то, что не способствует господству партийной диктатуры. Гуманизм его творчества всё более смыкался с религиозными заветами христианства, и это возмущало партийных идеологов и надсмотрщиков. Многие годы он выступал подпольно. Это происходило в каких-то маленьких компаниях, где на магнитную пленку записывались его песни и потом расходились по всей стране. Иногда какой-то завод, фабрика или научно-исследовательский институт приглашали его, не объявляя об этом нигде. Собиралась аудитория, и он пел.

Булата много приглашали эмигрантские организации, и он таким образом объездил много стран. Наступила пора, когда власти уже не могли запрещать его выезды за рубеж. Он приобрел известность на Западе. К тому же средства от его выступлений прикарманивали западные компартии, которые, как известно, существовали благодаря подпиткам из СССР. Западные коммунисты брали себе львиную долю вырученных за его концерты денег, какая-то часть перепадала посольству, но кое-что доставалось и самому Булату.

В США, например, его пригласил госдепартамент, потому что жена тогдашнего советника по национальной безопасности, Джоан Эферика, была русистка-филолог. Интересуясь русской поэзией и литературой, она сдружилась с Булатом и его женой. С подачи Джоан американцы пригласили Булата объехать пол-Америки, самые знаменитые города. Ему дали великолепный маршрут. Что делает Булат? Он ломает этот маршрут и говорит: «А можно я поеду в такое-то местечко, потом вот в это». В общем, называет какие-то заштатные городки. Ему говорят: «Да ведь там нет ничего интересного! Зачем?» – «А там живут мои друзья-эмигранты».

Незадолго до ухода из жизни приглашенный во Францию Булат отправился в Кельн, опять же к своему старинному другу-эмигранту Льву Копелеву,[3] когда-то отбывавшему с Солженицыным в «шарашке». (В «Круге первом» Солженицын вывел Копелева под фамилией Рубин.) А Лев тогда только что перенес инфекционный бронхит. Там, у Копелева, Булат и подхватил этот самый вирус. Добравшись до Парижа с женою Ольгой, Булат в решающие для его жизни первые дни болезни оказался без врачебной помощи, поскольку в стране были выходные дни, а российское посольство не захотело оказать поэту никакой помощи.

Бывало такое время, когда по году, а то и все полтора я его вообще не видел. Только слышал о нем. Звонил ему, иногда он мне. И чаще он общался с моей женой Людмилой, поскольку я бывал то в экспедиции, то на заработках в простое – ездил по стране от Бюро пропаганды киноискусства, то в турпоездке. А в годы перестройки Булат бывал не очень-то доступен. Много времени отдавал общественным делам. Поверив в перемены, он тогда будто светился каким-то азартом, который раньше проявлялся только на особо успешном его концерте.

Когда началась перестройка, Булат воспрянул. После хрущевской «оттепели» он вторично поверил в то, что жизнь и уклад страны могут действительно измениться. Он искренне увлекся политическими веяниями. Когда я его встречал, он был окрыленным, улыбающимся. Таким, например, когда у него выходила книжка стихов или когда он сочинил песню и она нравилась ему самому.

Вся страна была охвачена антикоммунизмом, всё общество развернулось к демократии, пришел рынок, и все подумали, что завтра мы заживем, как на Западе. Это была наивность не только Булата, но и всего народа, демократов и тогдашнего правительства. Булат думал, что свобода сметет, смоет следы старого, очистит общество.

Окуджава входил в какие-то президентские комиссии, участвовал в политических мероприятиях, акциях. Он верил в скорые перемены, которых очень хотел. И даже когда перестройка уже начала разочаровывать всех вокруг, Булат не терял надежды и 1991 год встретил с верой в Ельцина.

Булат активно участвовал в комиссии Приставкина по расстрельным статьям и помилованию. Сотни людей благодаря этой комиссии, раскрывшей трагическую вину общества перед арестованными, избежали чрезмерно суровых наказаний. А некоторых даже помиловали.

Когда общество «Память», первая фашистская организация в России во главе с Васильевым, воспользовалось свободой, его активисты ворвались в Союз писателей и устроили потасовку, Булата схватили и вывернули ему руки. Осташвили, одного из лидеров этого общества, потом осудили, и он оказался в тюрьме, где, если не ошибаюсь, и скончался.

Лишь спустя год после смерти Булата я начал догадываться о трагической предопределенности его гибели. Она была словно запрограммирована. Булат переживал глубокое разочарование ходом демократизации России, тяжелым ходом рыночных реформ. После 1991 года в стихах Окуджавы зазвучали общественно-политические темы, чего раньше не было.

Года за два до ухода из жизни Булат испытал такое же разочарование, какое испытала его мама Ашхен Степановна. Его чистая душа взяла на себя ответственность за неудачу реформ, за то, что они обернулись для народа совсем не тем, чего от них все ожидали. Он страшно переживал, что народ деградировал в культуре, в духовной жизни, что свобода, которая пришла в Россию, принесла с собой анархию, злобу, обогащение олигархов, нищету большинства и, как следствие, ненависть масс. В стихах он говорил: «И кажется, что русских больше нету, а вместо них – толпа…» Это был стих отчаяния.

В 1993 году, когда танки расстреливали «Белый дом», Булат видел это по телевизору. Он имел тогда неосторожность не очень удачно выразиться по этому поводу в газетном интервью. Он сказал примерно так: «Я смотрел на всё это, как на боевик о том, как побеждают зло. Я переживал и не мог дождаться, когда же это гнездо будет уничтожено». После этого его высказывания, по-моему, в Минске один известный актер вышел на сцену во время выступления Булата и, сломав на глазах у зрителей диск Булата, кинул ему под ноги. Булат тяжело пережил этот случай. Он жалел о том, что вообще высказался на тему «расстрела „Белого дома“». Ведь там были не только путчисты, но и немало людей из обслуживающего персонала, которые пострадали от обстрела.