Отшельник - Иван Евсеенко

Нарушая всю воинскую субординацию, они обнялись, как два старых фронтовых товарища. Когда же разъединились, Рохлин с удивлением глянул на погоны Андрея и спросил:

– Почему всего капитан?

– Но вы тоже всего лишь генерал-майор, – не вдаваясь ни в какие подробности, ответил Андрей.

Хорошо зная Рохлина, он мог себе позволить подобный ответ. Тем более сейчас, на новой, опять не больно удачной войне, куда их второй раз занесла судьба. И тем более, что из всех воюющих на ней офицеров и солдат теперь, может быть, один лишь Рохлин знал прежнюю, честно заслуженную Андреем в боях кличку – Цезарь.

– Твоя правда, – усмехнулся Рохлин. Но спустя минуту спросил уже вполне серьезно: – У кого воюешь?

Андрей назвал фамилию командира дивизии.

– Ко мне хочешь? – честно и открыто посмотрел ему в глаза Рохлин.

– Хочу, – так же честно ответил Андрей.

– Тогда пиши рапорт. Попробую забрать.

– Пока не могу, – сдержал его порыв Андрей.

– Почему? – удивился Рохлин.

– Рота, – кивнул в сторону застывшей колонны Андрей. – Поставят какого-нибудь дурака – и взвода не останется.

Рохлин тоже глянул вдоль покрытой пылью и весенней грязью колонны, крепко пожал Андрею руку и не стал неволить:

– Ладно, отвоюемся – найду!

– Если отвоюемся, – устало ответил Андрей и, наскоро попрощавшись с Рохлиным, побежал к головной машине колонны, откуда его уже звали.

Больше они не виделись. Отказавшись от «Звезды» Героя, Рохлин ушел раньше положенного срока в отставку, занялся политикой, по армейской своей наивности полагая, что он сможет что-то в ней сделать, переломить ход истории, как не раз, случалось, переламывал на войне ход, казалось бы, заведомо неудачной операции. Увы, ничего у него из этого не получилось. Система оказалась много сильнее боевого генерала, она легко и безжалостно выдавила его из себя. Рохлин заранее был обречен на гибель (по крайней мере, Андрей в этом ни капли не сомневался, как только увидел его в гражданском костюме среди депутатов Госдумы) – и погиб. А как и от чьей руки – это, в общем-то, и не так уж и важно. К смерти его приговорила сама история, как приговорила, наверное, и Андрея к бегству.

А вот у бывшего, побитого Андреем подполковника все сложилось куда как удачно и завидно. На чеченской войне он появился уже генерал-лейтенантом, но не боевым командиром корпуса, как тот же Рохлин, или командующим всей группировкой, а грозным проверяющим из Генштаба. «Золотой Звезды» у него вроде бы не было. Впрочем, возможно, и была, но генерал-лейтенант благоразумно не надел ее, собираясь в командировку, оставил дома в тисненой сафьяновой коробочке, чтобы здесь ее случайно не увидели бывшие его афганские подчиненные, свидетели «песчаного» и многих других великих его подвигов, такие, как Андрей или подобные ему, чудом уцелевшие во время тех походов и подвигов. От них всего можно ожидать. При случае не посмотрят, что он генерал-лейтенант, проверяющий из Генштаба, а они всего лишь капитаны или майоры – отчета за «Звезду» потребуют.

… В воспаленной голове Андрея промелькнули было еще многие видения, сны и явь чеченских завоеваний, и он не мог устоять перед ними, потянулся следом, стал перебирать в памяти события, лица (живые и мертвые) новых своих друзей на новой, еще более проклятой, чем афганская, войне. И, кажется, совершенно зашел бы в тупик, запутался бы, не в силах понять и разобраться, что на той войне было правдой и действительным подвигом, а что опять неправдой, ложью и предательством. И вдруг Андрею почудилось, что кто-то пристально и внимательно смотрит на него, таясь в дверном арочном проеме зала ожидания. Он открыл глаза и осторожно из-под берета глянул туда, почему-то ожидая увидеть там женщину. Но никого не было, не обнаружилось нигде поблизости, хотя тень какой-то фигуры еще несколько мгновений стояла перед глазами Андрея, а вот была она женской или мужской, он теперь уже точно сказать не решался.

Вполне, конечно, могло случиться, что чье-либо внимание он и привлек. Обходя свои владения, могла пристально, с повышенным вниманием посмотреть на таящегося в углу незнакомого, подозрительного человека дежурная по вокзалу (в годы Андреевой юности всем интернатовским хорошо известная тетя Тоня), или задержался в дверном проеме по той же надзирательной причине дежурный милиционер (дядя Гриша), или решил присмотреть себе местечко на ночлег Вася Горбун. Отстояв целый день с протянутой рукой в продуктовом магазине, он к вечеру частенько перебирался на вокзал, где, считай, круглосуточно, с перерывом всего на три-четыре часа работал буфет и можно было попытать нищенского счастья возле его двери. Народ на вокзале обретался всегда денежный, богатый, и Васю вполне даже могли одарить рублем-другим или чем-нибудь съестным.

Здесь же, на вокзале, он и оставался ночевать. И скорее всего, в уголке, занятом сейчас Андреем, так что тому пора было подниматься, уступать незаконно занятое Васино место.

Андрей и поднялся. На улице уже основательно залегла, укрепилась ночь. Привокзальные фонари с трудом рассекали густую мартовскую темень, для многих городских жителей, возможно, нешуточно опасную, полную тревог и страхов, а для Андрея, наоборот, спасительную.

Хорошо приторочив за спиной рюкзак, по привычке проверив, не звенит ли в нем что, привлекая постороннее внимание, Андрей вышел из вокзала, никем больше вроде бы не замеченный, не узнанный: ни дежурной по вокзалу, ни милиционером, ни даже Васей Горбуном, который возле буфета все же появился. Все складывалось как нельзя лучше: ночь, непроглядная темнота, безлюдье – самое время для беглеца, но Андрею в последнее мгновение перед выходом из вокзала вдруг нестерпимо захотелось, чтоб кто-нибудь да заметил его и почти узнал – и лучше всего, если бы это была женщина. Он даже попридержал шаг, но потом лишь улыбнулся призрачной своей и совершенно ненужной ему надежде и безоглядно растаял в темноте, сам превращаясь в призрак и тень.

Подниматься на высокий хорошо освещенный переходной мост теперь Андрей не стал, а обошел его далеко в стороне и, перебравшись через путаницу железнодорожных линий, сразу встал на велосипедную тропинку, которая, сколько он помнит, всегда бежала вначале вдоль полотна и насыпи, а потом, круто свернув направо, вдоль песчаной наторенной дороги. И так до самых Кувшинок.

Тысячи раз ездил Андрей по этой тропинке в дни своего детства и юности на верном, испытанном на песчаных дорогах и лесных просеках велосипеде, знал здесь каждый бугорок, каждый выступающий из-под земли корень, каждый пенек и куст на обочине. Завяжи ему глаза, и он нисколько бы не ошибся, точно бы приехал в Кувшинки к родительскому своему дому возле речки и церкви.

Андрей и сейчас шел почти с закрытыми глазами, наугад, легко узнавая ступней все изгибы и неровности тропинки, которые, оказывается, до сих пор им не забыты. Город, залитый неяркими ночными огнями, с каждым шагом оставался все дальше и дальше позади. Андрей оглянулся на него несколько раз, но уже не испытал того прощального, тоскливого чувства, которое неожиданно навалилось на него при выходе из вокзала. Андрею ничуть не было жаль расставаться с городом, с людьми. Его не манили ни эти неяркие огни в домах, ни сами дома с их обманчивым уютом и теплом, где сплошь и рядом мелочные распри, ссоры, взаимные обиды, предательства, а то, может, что и похуже. Наоборот, он был рад, что расстается со всем этим навсегда. С него хватит и распрей, и предательства, и героических смертей якобы за Родину и Отечество, а на самом деле за чьи-то несметные богатства, за чью-то сытую, праздную жизнь. Он уходит! И коль вы считаете эту свою жизнь вершиной счастья, то и будьте ею счастливы, как бывают счастливы бездушные твари, наконец вдоволь наевшись и напившись. А он будет счастлив своею жизнью (вернее, ее остатками), вами презираемой и проклятой.

Город, наверное, еще с полкилометра тянулся вслед за Андреем, преследовал дальними огнями, жилыми запахами и звуками, словно не хотел отпускать от себя такого безотказного, не до конца еще выжатого и раздавленного войной работника, такую жертву, но потом все-таки отстал, затерялся за первыми лесными соснами и елями. И сразу над Андреем вспыхнуло, загорелось высокое мартовское небо с тысячами звезд и созвездий, показавшихся ему здесь, на родине, какими-то совсем иными, чем в бесконечных его странствиях и военных блужданиях по чужим, ненужным ему странам. Казалось, они затем только и повисли в ночном небе, чтоб освещать Андрею дорогу, чтоб охранять его от любой беды и стихии, от недоброго человека или от недоброго зверя в прежних заповедных, а теперь безжизненных, мертвых лесах и рощах. И пусть Андрей, прошедший через столько земных испытаний и смертей, никого уже не боялся: ни человека, ни зверя, ни самых страшных стихий, но все равно ему было отрадно ощущать над собой звездную эту охрану. Хоть один раз в жизни кто-то охранял и берег его, а не он нес вечную и часто, увы, неблагодарную охранную службу.