Миколка-паровоз (сборник) - Михаил Лыньков

Солнце уже забралось высоко в небо и пригревало землю. Над крышей пакгауза кружились голуби, поднимаясь все выше и выше, взмахивая белоснежными крыльями в ярких солнечных лучах.

— Спугнул их кто-то, разлетелись, — догадался Миколка.

И в самом деле на путях возле пакгауза толпились люди. Маневровый паровоз — «кукушка» — подтягивал к пакгаузу арестантский вагон, который, казалось, пялил на Миколку свои зарешеченные окна. На подножках вагона стояли немецкие часовые в касках. Около паровоза сновали взад-вперед сцепщик и стрелочник, а машинист докуривал цигарку и зло сплевывал из окошка на платформу. Заметил он Миколку, высунулся и погрозил кулаком. Тогда Миколка навострил уши.

— Беги отсюда, пострел, а то схватят еще немцы!.. — успел негромко прокричать машинист.

«Значит, вагон подали для арестованных, что в пакгаузе заперты», — подумал Миколка и сразу же рассмеялся: вот комедия будет, вот запрыгают немцы, когда распахнут ворота, а там — ни души!

И захотелось Миколке пробраться к машинисту «кукушки», чтобы вместе полюбоваться, как засуетятся немецкие солдаты. Машинист ведь не чужой, батин хороший приятель. А тот высовывается из окошка и пальцем грозит, как бы приговаривая при этом: «Знаю, все знаю! Да только не лезь на рожон попусту…»

Понял Миколка машиниста и подальше от паровоза подался. Глядит со стороны на пакгауз. Тот стоит, как стоял. Прежние замки висят на каждой из широких дверей. Только часовой не тот, что ночью торчал да песенки мурлыкал.

Лязгнули буфера, паровоз просвистел свое «ку-ку» и потихоньку покатил от арестантского вагона к стрелкам. И опять спохватился Миколка: «Куда ж запропастился дед-то?»

В эту самую минуту раздался в штабелях дров могучий храп. Был он таким грозным, что станционные воробьи вмиг с дров разлетелись в разные стороны. Расселись на проводах, клювами туда-сюда вертят, понять не могут, что это за непривычные для них угрожающие звуки слышатся. Часовой у пакгауза и тот поглядел на штабеля дров, прислушался, и сам вдруг начал зевать, да так, что скулы сворачивало. Позавидовал такому богатырскому храпу…

Насторожился Миколка, стал к штабелям пробираться. И так по храпу отыскал деда. Подложив под голову березовый чурбак, дед спал как пшеницу продавши… «Ох и храпит… Да с таким носом, не ровен час, и в тюрьму в два счета угодишь!»— подумал Миколка, а сам осторожно затормошил деда. Тот крутнул головой, раскрыл рот да вдруг как гаркнет:

— Второе орудие по бастиону картечью — огонь!

Аж присел тут Миколка, да голуби пакгаузные в небо взвились. Да грозно закричал по-немецки часовой:

— Эй! Кто там?

Не пойдешь ведь к нему, не растолкуешь, что ничего подозрительного в дровах нет, а просто заснул дед Астап и снятся ему его турецкие баталии. Никому от тех баталий ни тепло ни холодно, а далеко ли до беды. Миколка тут же прикрыл ладонью рот деду и давай его снова тормошить. Заморгал седыми ресницами дед Астап, раскрыл глаза, сказать что-то хотел, да Миколка так замахал рукой, что не до разговоров:

— Не пикни, дед! — прошептал в самоё ухо, и притих дед.

А часовой послушал, послушал, — не слыхать ничего, — зашагал в другой конец пакгауза.

— Ну, теперь выбирайся, дедушка, из дров и давай уносить ноги. Как же это ты подкачал, дедусь, можно сказать, на боевом посту… — Хотелось Миколке сказать: «Заснул», да не стоило сердить старика, тем более он и сам виновато заговорил:

— Что подкачал, то подкачал… Твоя правда! Годы свое берут, внучек. Присел я тут, за штабелем, жду-пожду, пока ты в тот пакгауз слазишь, да и задремал малость. И приснились мне не пакгаузы наши станционные, а турецкие крепости. Все наступаю я на них со своей орудией да наступаю… И вот уж в самую решительную атаку пора было кинуться, а ты разбудил…

— А зря ты в атаку ходил, дедушка!

— Это как так — зря?

— А для чего ты громил турецкие дивизии, людей на тот свет отправлял? За царя воевал! А теперь, небось, знаешь, что это за птица — твой царь-государь?

— В том-то и дело, внучек, что «теперь»… А царь — какой же он «мой»? Тьфу!..

— Вот то-то оно и есть! — покровительственно сказал Миколка и, увлекаясь, снова принялся выговаривать деду за его турецкие походы.

Дед сперва отнекивался, ссылался на темноту свою, а потом сам в спор пустился:

— Хорошо тебе рассуждать, когда не видел ты старой жизни, а вот поживи с мое да хлебни горя горького…

Слово за слово, спор разгорелся не шуточный, взаправдашний, и наши собеседники не заметили, как окружили их немецкие солдаты. Сомкнули вокруг деда с внуком кольцо, ждут команды рыжеусого и на редкость злого на вид немецкого коменданта.

— Ну вот, приехали, стоп, машина!.. — горько проговорил дед и умолк.

Молчал и Миколка, в мыслях проклиная дедовы орудия и турецкие крепости-бастионы, из-за которых попали они теперь в немецкие лапы. «И надо же было у них под носом споры затевать!»

Комендант приказал отвести их к пакгаузу.

А произошло все вот как.

Немецкий комендант с отрядом солдат явился к пакгаузу, чтобы перевести оттуда арестованных рабочих-большевиков в арестантский вагон. Услышал он бурный спор деда с Миколкой, и показалось ему подозрительным присутствие лишних людей поблизости. Рядом с пакгаузом, где заключены враги кайзера, шумят какие-то здешние!.. Обнаружив между штабелями Миколку и деда, решил комендант выяснить, что они за люди такие, и задержал до поры до времени.

Правду сказать, дед с Миколкой не очень-то обрадовались, когда на них уставились немецкие штыки. Зато дальнейшие события в каких-нибудь полчаса с лихвой вознаградили их за тревоги.

Оставив деда с Миколкой возле пакгауза, комендант важно прошагал к дверям, сорвал печать на замке, отпер его и толкнул двери. Двери не поддавались.

Следил Миколка за всей этой процедурой и хитро подмигивал деду. Но настроение у деда было никудышное, и он так взглянул на Миколку, что у того отпала всякая охота подмигивать; да к тому еще принялся дед аккуратно разглаживать бороденку. А в такую минуту лучше оставить его в покое. И не стал больше Миколка «подсыпать деду соли на раны», как говаривала мать.

Комендант и так, и этак к дверям — пыхтит, сопит, потеет, — и все попусту. Дверь — как заколдованная! Комендант стучал кулаками и что-то выкрикивал на немецком языке, — должно быть, предлагал арестованным немедленно открыть двери и не затевать совершенно напрасной канители.

«Как бы не так, откроют тебе, жди!» — посмеивался про себя Миколка. И перед его глазами снова вставал предрассветный сумеречный час, яркие звезды на сером небе и арестованные рабочие. Перед самым уходом из пакгауза машинист Орлов взял да и запер двери изнутри на тяжелый железный засов.

Комендант выкрикнул какую-то команду, отошел в сторону, и человек десять солдат налегли на дверь. Дверь — ни с места. Разбежались солдаты и уж изо всех сил навалились, пакгауз даже содрогнулся. Дверь — хоть бы хны. И только с крыши полились тонкие струйки воды и попали за воротник коменданту. Тот дернул головой, задрал ее кверху и поглядел на небо: откуда, мол, дождь взялся. Но ярко светило солнце, и не было вокруг ни единого облачка. Над пакгаузом носились невозмутимые белогрудые ласточки. Нигде и в помине не было дождя, даже намека на дождь.

Повертел головой комендант, передернул плечами недоуменно — и на солдат с бранью. Те с новой силой взялись за нелегкую работу, и опять целая струя воды метко полилась за воротник коменданту. Из себя выходит комендант, руками по затылку хлопает, точно пытается поймать струю воды, что течет у него под мундиром. Солдаты смотрят на него и ничего понять не могут, взгляд на крышу пакгауза переводят, на небо, — там по-прежнему ни облачка, чисто и светло, о дожде и речи не может быть.

А Миколка с дедом в это время рты ладонями прикрывали, чтобы не расхохотаться во весь голос. Кто-кто, а они-то знали, откуда берется тот нежданный дождь.

— Взять бревно! — распорядился тогда комендант.

Притащили солдаты телеграфный столб, что валялся на пакгаузном дворе. Взялись дружно и ну долбить столбом дверь. Такой грохот поднялся, что народ стал сбегаться, всем хотелось полюбоваться на необычную работу кайзеровских солдат.

И тут получилось такое представление, что дед, рассказывая о нем позднее, за бока хватался от смеха.

Только это столб заставил дрогнуть дверь, как на крыше загрохотало что-то. Втянул голову в плечи комендант да как гаркнет:

— Ложись! Огонь! — и выхватил револьвер из кобуры.

Грохнулся об землю столб телеграфный. Солдаты в один миг рассыпались вдоль путей и залегли, целясь из винтовок в дверь. А с крыши пакгауза в это мгновение скатилось что-то большое и круглое, черное и тяжелое — и обдало коменданта водой с головы до пят. Еще секунда — и это круглое и черное наткнулось днищем на острый шишак комендантовой каски и взгромоздилось на самого коменданта. Только и успел комендант пальнуть дважды из револьвера по нежданному-негаданному врагу своему. А потом раскорячился, стоит, словно мыла наелся, глазами хлопает, рот разевает. А по усам у него вода так и течет, так и течет. И до того бравым воякой выглядел он, стоя в бочке с пробитым днищем, что и солдаты не могли удержаться: залились дружным хохотом. Где ж ты тут про дисциплину строгую упомнишь…