История чтения - Альберто Мангуэль

Я привез с собой мое школьное издание «Исповеди», тонкий томик в оранжевой обложке из серии «Римская классика», которую мой учитель латыни предпочитал всем прочим. Стоя здесь с книгой в руке, я испытываю нечто вроде товарищеского чувства по отношению к великому поэту эпохи Возрождения Франческо Петрарке, который всегда носил с собой в кармане маленький томик Августина. Когда он читал «Исповедь», то словно слышал голос Августина и в конце жизни даже написал три воображаемых диалога со святым, которые после его смерти были опубликованы под названием «Secretum meum»[118]. Карандашные заметки на полях моего римского издания комментируют комментарии Петрарки, как бы продолжая эти воображаемые диалоги.

Действительно, что-то в тоне Августина предполагает удивительную близость, готовность поделиться тайной. Когда я открываю книгу, каракули на полях вызывают в памяти мой класс в Colegio Nacional de Buenos Aires[119], где стены были выкрашены в цвет песков Карфагена, я вспоминаю голос учителя, произносящего слова Августина, и наши яростные споры (сколько же нам было? четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать?) о политической ответственности и метафизической реальности. Книга хранит память о далекой юности, о моем учителе (его давно уже нет), о комментариях Петрарки, которые учитель одобрительно читал нам вслух, а еще о самом Августине и его классе, о Карфагене, построенном на руинах разрушенного, только для того, чтобы снова превратиться в руины. Пыль этих руин гораздо, гораздо старше, чем книга, но и она есть в книге. Августин наблюдал, а потом записывал свои воспоминания. Книга, сжатая в моей руке, вспоминает дважды.

Возможно, именно чувственность святого Августина (которую он так стремился подавить) сделала его таким тонким наблюдателем. Кажется, что большую часть своей жизни он провел в парадоксальном состоянии отвлеченного исследования, восхищаясь тем, что говорили ему его чувства, и умоляя Бога избавить его от соблазна физических наслаждений. Привычка Амвросия читать про себя была замечена, потому что Августин подчинялся собственному любопытству, а слова в саду были услышаны, потому что он не отказал себе в удовольствии насладиться запахом травы и пением птиц.

Не только искусство читать про себя изумляло Августина. Рассказывая о своем старом школьном товарище, он упоминает об изумительной памяти этого человека, которая позволяла ему составлять и перекомпоновывать тексты, которые он когда-то один раз прочел и выучил наизусть. По словам Августина, он мог процитировать предпоследние строки каждой из книг Вергилия, «…быстро, по порядку и на память… Если мы просили его прочитать третьи с конца строки, он с легкостью выполнял и это. И мы считали, что он мог бы прочесть всего Вергилия задом наперед… Даже если мы просили его воспроизвести прозаический текст из выступлений Цицерона, у него это не вызывало ни малейшего затруднения»[120]. Читая, все равно вслух или про себя, этот человек мог запечатлеть текст (по фразе Цицерона, которую Августин так любит цитировать) «на восковых табличках памяти»[121], чтобы потом вспоминать и цитировать в любом порядке по собственному желанию, как если бы он листал страницы книги. Вспоминая текст, вызывая в памяти книгу, которую когда-то держал в руках, такой читатель способен и сам стать книгой, которую могут читать и он и окружающие.

В 1658 году восемнадцатилетний Жан Расин, учившийся в аббатстве Пор-Рояль под бдительным присмотром цистерцианских монахов, случайно наткнулся на раннюю греческую повесть «Феоген и Хариклея». Почерпнутый из этой книги образ трагической любви он вспоминал много лет спустя, когда писал «Андромаху» и «Беренику». Он ушел с книгой в окружавший аббатство лес и с увлечением начал читать ее, как вдруг появился пономарь, который вырвал книгу из рук мальчика и бросил ее в костер. Вскоре после этого Расин ухитрился достать еще один экземпляр, который также был обнаружен и сожжен. Это побудило его купить еще одну книгу; ее он прочел и выучил всю повесть наизусть. После этого Расин отдал книгу разъяренному пономарю, сказав, «Теперь можете сжечь и эту, как сожгли предыдущие»[122].

Такой вид чтения, когда читатель не просто внимательно просматривает слова, но как бы делает их частью себя самого, не всегда считался благословением. Двадцать три столетия назад за стенами Афин, в тени высокого платана на берегу реки, молодой человек, о котором мы не знаем почти ничего, кроме имени Федр, читал Сократу речь некого Лисия, которым Федр страстно восхищался. Молодой человек прослушал речь (на правах любовника) несколько раз и в конце концов завладел письменной версией, которую он перечитывал снова и снова, покуда не выучил наизусть. Тогда, мечтая поделиться своим открытием (ах, как часто делают это читатели!), он отправился искать встречи с Сократом. Сократ, догадавшись, что собеседник держит текст речи у себя под плащом, попросил его прочесть ему оригинал, а не пересказывать его. «Я не очень-то склонен, чтобы ты на мне упражнялся, — сказал он юному энтузиасту, когда и Лисий здесь присутствует»[123].

Древний диалог был посвящен прежде всего природе любви, но беседа шла своим чередом и в конце концов собеседники стали обсуждать искусство письменной речи. Давным-давно, как рассказал Сократ Федру, египетский бог Тот, который изобрел число, счет, геометрию, астрономию, игру в шашки и кости, а также письмена, пришел как- то к царю Египта и предложил передать все эти изобретения народу. Царь обсуждал достоинства и недостатки даров бога, пока Тот не дошел до письма: «Это, сказал Тот, наука, которая сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как мною найдено средство для памяти и мудрости». Но на царя это не произвело впечатления. «Если люди научатся этому искусству, сказал он богу, — в душах научившихся ему поселится забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых». Читатель, предостерегает Сократ Федра, «должен быть преисполнен простодушия и, в сущности, не знать прорицания Аммона, раз он записанную речь ставит выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано».

Федр, убежденный доводами старшего, соглашается. А Сократ продолжает: «В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же». Для Сократа прочитанный текст представлял собой ничто иное как простой набор слов, в которых символ и его значение совпадали с поразительной точностью. Интерпретации, экзегезы[124], словари, комментарии, ассоциации, опровержения, символические и аллегорические значения — все это не принадлежало тексту, но привносилось в него читателем. Текст, как и нарисованная картина, говорит лишь «луна над Афинами»; и только благодаря читателю появляется плоский круг цвета слоновой кости, далекое темное небо и древние руины, вдоль которых некогда прогуливался Сократ.

Приблизительно в 1250 году в предисловии к «Бестиарию любви» управитель Амьенского собора Ришар де Фурниваль спорил с позицией Сократа и утверждал, что, поскольку все люди по природе своей стремятся к знаниям, но срок жизни отдельных людей слишком короток, им приходится полагаться на знания, накопленные другими. Именно с этой целью Господь даровал нам память, которая становится доступной для нас благодаря зрению и слуху. После этого де Фурниваль подробно разбирает идею Сократа. Путь к зрению, говорит он, лежит через Живопись; путь к слуху лежит через Слова[125]. И великое достоинство этих путей не в самом существовании текста или изображения, не знающем ни развития, ни изменения, но в воссоздании иных эпох и иных небес, запечатленных в текстах и картинах, в настоящем времени. «Ибо, когда некто видит изображение истории Трои или какой-либо иной, — утверждает де Фурниваль, он видит деяния славных мужей, давно ушедшие в прошлое, так, как будто бы они происходили в настоящем; то же относится и к слову; ибо, когда некто слушает чтение романа, он представляет происходящие там события, как будто бы они происходили прямо перед ним… Направляю к Вам это послание как по пути живописи, так и по пути слова, дабы, когда меня не будет рядом с Вами, послание это своими рисунками и своими словами делало меня как бы присутствующим в Вашей памяти»[126]. Чтение, согласно де Фурнивалю, обогащает настоящее и актуализирует прошлое, а благодаря памяти все это переходит в будущее. По де Фурнивалю, книга, а не читатель хранит память и передает ее новым поколениям.