Предначертание - Вадим Давыдов

— Прошу садиться, господа, — проговорил он по-русски и тут же снова перешёл на японский: – Что я могу сделать для тебя, Гуро-сан?

— Мне нужно оружие, чтобы защитить моих людей. У атамана оружия не так много. Простите, если моей просьбой я нарушаю ваше спокойствие, Ясито-сама.

— Список, — протянул руку генерал.

Гурьев, поднялся, опять поклонившись, шагнул вперёд, подал генералу бумагу обеими руками и, отступив назад, сел рядом с есаулом. Сумихара, не глядя, приложил оттиск личной печати, и, подозвав адъютанта, изо всех сил пытающегося сохранить остатки самообладания, передал ему лист:

— Выдать всё, — и снова повернул лицо к Гурьеву: – Что ты делаешь в Маньчжоу, Гуро-сан?

— Учусь чувствовать и понимать свой народ, Ясито-сама. Прошу меня извинить, но я не верю, что смогу стать истинным воином Пути, если не сделаю этого.

— Почему здесь, а не в России?

— Там это сделать сегодня невыразимо труднее, Ясито-сама. Большевики прилагают все возможные усилия, чтобы русские – и не только русские – исчезли с лица земли. Ещё раз прошу извинить мою дерзость, Ясито-сама.

— Ты думаешь, они ещё не преуспели?

— Пока нет. И я постараюсь, чтобы у них ничего не вышло. Конечно, один – я немногого стою. Но с другими воинами, русскими и не только, — с такими, как вы, Ясито-сама, — должно получиться.

Генерал прищурился:

— Миссия народа Ямато – не в том, чтобы спасать Россию и русских. Или ты думаешь иначе?

— Разумеется, я думаю иначе. Выручать свою Родину из беды – дело самих русских, тут вы правы, Ясито-сама. Но помочь им – дело чести всех остальных, если все остальные хотят выжить и уцелеть, как народы, со своей историей и судьбой.

— Странные речи. Смелые речи, — Сумихара посмотрел на ничего не понимающего Шлыкова и снова обратил взгляд к Гурьеву. — Я подумаю над твоими словами, Гуро-сан. Слова, сказанные воином Пути, достойны того, чтобы подумать над ними. Что дальше?

— Нисиро-О-Сэнсэй завещал мне побывать в Ниппон. Думаю, нынешней осенью буду готов сделать это.

— Придёшь за паспортом прямо ко мне, я отдам распоряжение. Ты знаешь ведь, что я тоже сацумец? — генерал опять слегка улыбнулся.

— Я знаю, Ясито-сама, — поклонился Гурьев.

— Для чего здесь этот казак? — указал взглядом на Шлыкова генерал.

— Этот достойнейший и храбрейший русский офицер хотел лично убедиться в том, что вы выслушаете меня и будете ко мне милостивы, Ясито-сама, — опять поклон. Ничего, спина гибче будет, подумал Гурьев.

— Ты мудрый юноша, — на сей раз улыбка в полную силу осветила жёсткое лицо Сумихары, неожиданно сделав его красивым. — Хорошо. — Генерал перевёл взгляд на Шлыкова и медленно, почти без акцента, отчеканил по-русски: – Если вам потребуется мой совет или мнение по любому вопросу, обратитесь к моему другу господину Гурьеву, господин… есаул. Помните, — помогая господину Гурьеву, вы помогаете не ему и не мне, — вы помогаете себе, прежде всего. И передайте мои слова его высокопревосходительству атаману Семёнову. Не смею задерживать далее, господа. Гуро-сан.

Генерал поднялся и поклонился сначала совершенно обалдевшему Шлыкову, а потом, куда более тепло – Гурьеву:

— Да хранит тебя вечный свет величайшей Аматерасу Оомиками, Гуро-сан.

— Да хранит и вас всемилостивая и светлейшая, Ясито-сама, — Гурьев вернул поклон и, дёрнув казака за рукав, отступил, пятясь, к двери и вышел, поклонившись в последний раз.

Когда они оказались на улице, Шлыков загнул такую конструкцию, что Гурьев завистливо прищёлкнул языком:

— Вот уж где мне с Вами, Иван Ефремыч, не потягаться. Искусник Вы, право.

— Ты… Вы… — и Шлыков опять разразился громами и молниями, ещё более ветвистыми и продолжительными.

— Так «ты» или «вы», Иван Ефремович? Вы бы определились как-нибудь, а то перед казаками неловко, — улыбнулся, как ни в чём ни бывало, Гурьев.

— Ты, Яков Кириллович. Как у нас, русских офицеров, принято, — Шлыков протянул Гурьеву руку. — Ну, брат! Только это вот что… Взаимно. Добро?

— Так точно, господин есаул, — Гурьев торопливо нахлобучил папаху и отдал честь.

Шлыков, вдруг не то всхрапнув, не то всхлипнув, шагнул к Гурьеву и стиснул его в объятиях. И отстранившись спустя мгновение, взял его обеими руками за плечи, тряхнул:

— Ну, брат! Ну, — это, знаешь! Вот уж не ожидал, так не ожидал. Что ж ты сказал-то ему такое, обезьяне этой японской?!

— Опять ты лаяться принялся, Иван Ефремыч, — укоризненно покачал головой Гурьев. — Не обезьяна он, а самурай, человек чести и хозяин своего слова. Только подход нужен соответствующий. Поехали оружие забирать. А то мне гостинцы ещё купить предстоит.

С оружием – двумя сотнями винтовок, сотней маузеров в деревянных кобурах-прикладах, двадцатью пулемётами, двумя дюжинами ящиков гранат и морем патронов, а также медикаментами, перевязочным материалом и множеством прочих военных и не очень военных мелочей – они погрузились в эшелон до Хайлара, что Гурьев тоже предусмотрительно запросил у генерала. Шлыков отбил телеграмму в Драгоценку, и в Хайларе их должен был встретить обоз, чтобы перевезти всё на базы казачьего войска. Хорунжий Котельников, под началом которого оставался основной отряд, тоже намеревался встретить там своего командира. Сумихара оказался столь любезен, что к эшелону прицепили пульмановский вагон первого класса, так что Гурьев и Шлыков с казаками проехались до Хайлара с настоящим, почти забытым, а кое-кому так и вовсе неведомым комфортом, отвлекаясь только на караулы и присмотр за лошадьми.

Шлыков с Гурьевым ехали в купе вдвоём, — ну, совершенно по-генеральски. Есаул, конечно, на радостях штоф ополовинил. Гурьеву хоть это и не подобалось, однако, отставать было никак невозможно.

— Нет, точно надо тебе к атаману поехать, Яков Кириллыч. Что он скажет, я не знаю, конечно. Но вот за припас уж точно поблагодарит Григорий Михалыч!

— Я этот припас у Сумихары не затем выцыганил, чтобы вы кровавую баню за речкой устраивали, Иван Ефремович. Война начнётся со дня на день, людей от красных защищать нужно, а не мифологию разводить. Нет ведь ни мощи, ни единства должного, чтобы третьей силой в этой войне выступать. Русской силой. Ох, инерция, инерция! Вот о чём ведь я говорил. Только увидала казачья душа винтовки с пулемётами – и всё, пиши пропало. Иван Ефремович, дорогой! Нельзя так-то ведь. Ну, ладно, ты меня немножко узнал. Авось, и послушал бы. А Семёнов – что ему мальчишка какой-то?! У него свой политес в голове звенит. Он уже себя начальником всей Сибири и Зауралья видит. При всём моём уважении к его личному мужеству и готовности до конца сражаться. Но не время сейчас. Понимаешь ли ты меня, Иван Ефремыч?!

— Я-то понимаю…

— Видишь, как. Ты – понимаешь. А сделать – не можешь ничего. Ни денег у тебя своих нет, ни людей в достатке. И у меня нет. Поэтому давай так с тобой условимся. Я в Тынше останусь, со мной три пулемёта и полторы дюжины винтовок. Гранат пару ящиков. Всё, что по дворам наскребём, да хлопцев я поднатаскаю ещё чуток. Это не армия, конечно, но станицу мы сами защитить сможем. Да ещё и соседям на помощь придём, если что. Связи вот нет, это беда настоящая.

— Свя-а-азь?!

— Да-с, господин есаул. А что же, свистеть на сотни вёрст, как пастухи в Альпах?! Поверишь, нет ли, Иван Ефремыч. Который месяц голова у меня раскалывается. А ведь не могу придумать ничего. Интуиция моя говорит, что война скоро. А мы к ней не готовы. И Полюшка говорит…

— Ну, Яков Кириллыч, — хохотнул Шлыков. — Полюшка! Баба-то что в этом понимать может?! Бог с тобой.

— А вот это ты зря, — коротко взглянул на казака Гурьев. — Это всё ерунда, что у бабы волос долог, а ум короток. Женщина по-иному устроена, оттого и думает, и чувствует по-иному. Но не хуже, это я точно знаю. А иногда и лучше любого мужика. Множество наших бед оттого проистекают, Иван Ефремыч, что мы женщин наших слушаем мало либо не слушаем вовсе. Это неверно. Это ошибка, которая, по словам Талейрана, даже хуже, чем преступление.

— Ох, Яков Кириллыч… Что ты за личность, не ухвачу я никак! Ладно. Оставайся, друг ты мой любезный, в станице. Может, и есть в твоих словах правда. Только я сейчас не настолько трезв, чтобы всю её уразуметь. Да и ты тоже выпил немало, наверняка и у тебя в голове путается…

— Это есть, — согласился со вздохом Гурьев.

— Так и порешим. А Григорий Михалычу я всё одно буду о нашей одиссее докладывать, и уж про тебя расскажу, будь спокоен!

— А может, не стоит? — вдруг проговорил Гурьев задумчиво.

— Это почему?! — уставился на него Шлыков.

— А потому, Иван ты мой Ефремович, — Гурьев опустил веки, помотал головой. — А ну как решит славный атаман, что я в политику его лезу? Не желаю ведь я в политику, Иван Ефремович. Людей бы поберечь! Не готов я сейчас к политике. Не знаю я ничего. В течениях подводных не ориентируюсь. Воздух сотрясу только, переполоху наделаю да, не ровен час, разозлю кого. Не хочу я. Не хочу!