ППГ-2266 или Записки полевого хирурга - Николай Амосов

Упрашиваю:

— Вы хотя бы сегодня нам не направляйте новых. Только сегодня.

— Не обещаю. Там у нас на новом месте, наверное, еще хуже. Так что... сами понимаете.

Через час они свернули перевязочную и уехали. Напоить. Согреть. Убрать. Накормить. Только потом — не дать умереть от кровотечения, заметить газовую, чтобы ампутировать, выловить шоковых и попытаться помочь. В последнюю очередь — перевязки и профилактическая хирургия.

Начальника нет. Комиссар не знает, не может. Залкинд — тоже.

Пришлось мне командовать. Вызвал хозяйственников, старших сестер и аптекаршу.

Оказалось еще хуже, чем думал. Простыни есть, а подушек нет. Миски есть, ложек нет. Крупы тоже нет. Аптека, оказывается, в обозе. («Никогда больше не доверюсь начальству. Никогда!»)

Начнроду приказал накормить. Рябову — организовать прием.

После этого началась работа. То есть ничего радикального и быстрого не совершилось, но дружинниц привели, поставили на каждую палату по два человека и обязали обслуживать круглые сутки.

Таким образом освободили мужчин для заготовки дров, чтобы воду подвезти, за продуктами съездить, чтобы новые палаты осваивать — раненые не переставали прибывать. Воды привезли, котел в прачечной затопили, начали варить гречневый суп. Пришлось идти по дворам просить посуду — ведра, ложки...

Самое трудное было наладить отопление. Дрова сырые, тяга в бочках плохая, дым просто жить не дает. Промерзшие стены сразу покрылись влагой и дали туман. Пришлось разломать пару сараев.

Наконец осталось мое собственное дело — хирургия.

С Залкиндом договорились сохранить старые бригады, как в Подольске, и он выйдет на ночь.

Перевязочную развернули пока в том же виде, как была. Только дрова подобрали посуше. Расставили сразу семь столов. Мы уже знали, что значат лишние столы в перевязочной для лежачих раненых! К трем часам перевязочная начала работать. Мы с Залкиндом поделили палаты, врачей, установили профиль отделений и даже палат. Впрочем, это было только номинально, потому что никаких возможностей маневра не было, и всякие сортировки, связанные с освобождением мест, сразу же нарушались новой волной...

Я пошел с беглым обходом, чтобы начать хирургию... Тягостная картина... Да, это пока даже не Подольск. Почти неделю лежачих раненых собирали в ППГ и МСБ в Сухиничах, Мосальске, Мещевске. Они лежали там по хатам. Только три дня назад их начали перевозить в Калугу. Большинство раненых были не обработаны — много дней их не перевязывали, повязки промокли. Кроме того, они были очень измучены. Полтора месяца идет изнурительное наступление по морозу, обозы отстают, питание плохое — больше на сухарях, на сале. Горячее редко. Селения сожжены, спать негде: замерзнешь. Мороз затрудняет любое наступление — и наше тоже. Немцы теперь в более выгодном положении — у них опорные пункты, цепляются за каждую деревню, контратакуют.

С виду все раненые кажутся старыми, все заросли бородами, госпиталям не до парикмахеров. Но и по карточкам — сорок, даже сорок пять лет. Молодежи мало. Укрыты, шинелями, под головами ватники, разрезанные ватные брюки.

Мне нужно было познакомиться с ранеными, «выловить» срочных и выбрать первоочередных. ЭП перевязал не больше десятой части тех, чьи раны кровоточили. Нужно выделить раненых в голову, которые без сознания. Выделить челюстно-лицевые ранения. Я впервые увидел этих несчастных. Их нужно специально кормить и поить... Первый вопрос в каждой палате:

— Доктор, будете лечить или опять кому-нибудь передавать?

Только потом — частные вопросы о еде, о перевязках, о постелях, о тепле. Не обещаю ничего несбыточного, но говорю твердо: всем окажем помощь и до эвакуации никуда не будем передавать.

Самые тяжелые раненые не те, что кричат. Они тихо лежат, потому что уже нет сил, им все как будто безразлично. В дальнем углу коридора обнаружили такого солдата. Лицо бледно и безучастно, губы сухие, потрескались. Шина Дитерихса, стопа замотана грязной портянкой, повязка вся промокла от сукровицы. Пульс нитевидный. В карточке указано: «Осколочное ранение правого бедра с повреждением кости». Ранен 21-го, еще не оперирован.

— Болит нога, солдат?

— Н-н-е-т... уже не болит... отболела. Пить хотя бы дали... Перед смертью напиться... квасу бы... или пи-ва...

— В перевязочную.

Газовая. И, наверное, уже поздно... Иду дальше, смотрю, раскладываю марки для срочных и первоочередных перевязок. Увы — их уже набирается несколько десятков, а я не прошел еще и половины нижнего этажа. «Брать только срочных». Позвали в перевязочную: «Уже развязан, идите».

Да, газовая настоящая, классическая, с гангреной. Если бы не эта портянка на стопе, увидели бы раньше... пальцы синие. Сделали высокую ампутацию. Живой пока. Может, чудо? Бывают же чудеса... Нет, не бывает чудес. «Гангренозная форма анаэробной инфекции протекает легче других», — так я где-то читал:

На столах в перевязочной уже лежат обработанные раненые с талонами. Вещи их складывают на скамейку, шинели — на вешалку. Асептика — ниже всякой критики. А что делать? Раздевать до белья? Холодно и долго... И все же... Печка уже горит лучше. Но дым, дым, что делать с ним? Глаза у всех уже слезятся, а работа только началась. Форточки нет, но есть дыра, заткнутая грязным ватником. Открыть? Дует, говорят, холод на дворе — ниже 20 градусов. Только вышел в коридор — катится Рябов, Рябчик.

— Николай Михайлович! Привезли пять машин лежачих. Человек двадцать. Куда?

— Как куда? Тебе же освободили одну комнату в приемной?

— Ее уже» заняли... Это уже не первые машины. Есть на втором этаже одна палата... свободная и с бочкой.

Вот тебе и сортировка! Большой дом, а ткнуть некуда. Не в перевязочную же вносить. Нужно бежать наверх, подгонять с освоением новых палат... Как там с печками, с дровами, с дружинницами?

Обхожу еще одну, другую, третью палату. Выбираю уже только срочных, первую очередь даю редко. Все равно сегодня уже не успеть. Как шина Дитерихса, так на час стол занят. А если рассечение — то и на два. С трудом пробираюсь между носилками, чтобы пощупать пульс, посмотреть ногу — нет ли газа.

Что делать? Что делать? Наши силы так ничтожно малы... Но вот опять бегут из перевязочной, стряслось что нибудь...

— Николай Михайлович! Кровотечение, скорее!

Кровотечение! Именно этого я боялся все полгода войны. К этому готовился, читал про сосуды в книгах... Но еще в жизни не перевязал ни одной артерии — рисунки с этими артериями молниеносно мелькают в голове...

Посреди перевязочной на столе сидит раненый, его держит под мышки, как ребенка, санитар Иван Иванович Игумнов. Вся голова в уродливой повязке, виден только один глаз, бинты грязные, промокли слюной и кровью, что течет из отверстия, где раньше был рот... Из-под бинтов по щеке стекает яркая алая кровь, почти струйкой, и капает частыми каплями на пол... Вокруг столпились сестры и врачи.

— Клади его, чего держишь!

— Не может лежать, захлебывается...

«Что я буду делать? Как подступиться?»

— Срезай повязки! '

Тамара разрезает ножницами слипшиеся бинты, а я думаю, что делать. Два способа: зажать кровоточащий сосуд в ране или перевязать магистральную артерию вне раны, через особый разрез. Первый лучше, но — говорят авторитеты — трудно выполним... Второй — как на рисунке.

Повязка спала... Ужасно. На месте правой щеки сплошная грязная рана — от глаза до шеи. Видны кости — верхняя челюсть, отломок нижней, глубина раны заполнена кровавыми сгустками, из которых пробивается струйка свежей артериальной крови... Правый глаз не закрывается, нижнее веко отвисло не имеет костной опоры. Левый глаз заплыл отеком. Страшен, непереносим взгляд этого правого не закрывающегося глаза... Отчаяние, и мольба, и безнадежность уже... Стараюсь не смотреть в него... что-то бормочу.

— Сейчас, дорогой, сейчас...

Где там в ране перевязать, в этой каше из сгустков, костей, мышц... Нет, только на протяжении: на шее, наружную сонную артерию... Скорее! Сняли повязку и потекло сильнее. Надо положить, иначе я не справлюсь...

Положили на левый бок, голову еще повернули влево, так, чтобы кровь стекала, не заливалась в дыхательные пути...

— Йод! Перчатки! Новокаин! Белье! Будет больно, ты, парень, потерпи. Сейчас все сделаем.

Верхнее веко страшного глаза благодарно замигало, Обложился стерильной простыней, чтобы соблюсти минимальную чистоту. Темно, лампа светит тускло, дым. «За что мне такое наказание? Лучше бы воевать...»

— Светите лучше! Добудьте еще лампу! Скорее, черти, течет...

Боюсь, что в любой момент может хлынуть, и тут же наступит конец...

Нащупал пульс на шее — на участке шеи, оставшемся от раны.

Новокаин, разрез. Зажимы. Нужно, чтобы сухо, анатомично... не спешить... только не спешить. Как темно! Вот фасция... кивательная мышца... отодвинуть кнаружи... или вовнутрь? Так, кажется, на рисунке было? Да, вот сосудистый пучок. Ура! Тут рядом бьется артерия. Рассечь соединительно-тканевые оболочки, вот они лежат — артерия, вена, еще нерв позади должен быть....