Ким - Редьярд Киплинг

-- В те дни не вешали медалей на всех, кому случайно довелось услышать пушечный выстрел. Нет! Я участвовал в девятнадцати регулярных сражениях, в сорока шести кавалерийских схватках, а мелких стычек и не счесть. Девять ран я ношу на себе, медаль, четыре пряжки и орденскую медаль, ибо начальники мои, которые теперь вышли в генералы, вспомнили обо мне, когда исполнилось пятьдесят лет царствования Кайсар-э-Хинд и вся страна ликовала. Они сказали: "Дайте ему орден Британской Индии". Теперь я ношу его на шее. Я владею моим джагиром (поместьем); государство пожаловало его мне, это -- подарок мне и моим потомкам. Люди старых времен -- ныне они комиссары -навещают меня... Они едут верхом между хлебами, высоко сидя на конях, так что вся деревня видит их; мы вспоминаем о прежних схватках и обо всех погибших. -- А потом?-- промолвил лама.

-- О, потом они уезжают, но не раньше, чем их увидит вся деревня.

-- А что ты будешь делать потом? -- Потом я умру. -- А потом?

-- Это пусть решают боги. Я никогда не надоедал им молитвами, не думаю, чтобы они стали надоедать мне. Слушай, я за долгую свою жизнь заметил, что тех, кто вечно пристает к всевышним с жалобами и просьбами, с ревом и плачем, боги спешно призывают к себе, подобно тому как наш полковник вызывал к себе невоздержанных на язык деревенских парней, которые слишком много болтали. Нет, я никогда не надоедал богам. Они это помнят и уготовят мне спокойное местечко, где я уберу подальше свою пику и буду поджидать своих сыновей; их у меня целых трое... все рисалдар-майоры... служат в полках.

-- И они тоже, привязанные к Колесу, будут переходить от жизни к жизни, от отчаяния к отчаянию,-- тихо промолвил лама,-горячие, беспокойные, требовательные.

-- Да,-- засмеялся старый военный.-- Трое рисалдаров в трех полках. Они, пожалуй, охотники до азартных игр, но ведь и я такой же. Им надо хороших коней, а теперь уж не приходится уводить коней так, как в прежние дни уводили женщин. Ну что ж, мое поместье может оплатить все это. Ты что думаешь? Ведь это -- хорошо орошенный клочок земли, но мои люди надувают меня. Я не умею просить иначе, как с помощью острия пики. Уф! Я сержусь и проклинаю их, а они притворно каются, но я знаю, что у меня за спиной они зовут меня беззубой старой обезьяной. -- Разве ты никогда не желал чего-нибудь другого? -- Еще бы, конечно, тысячу раз! Вновь иметь прямую спину, плотно прилегающее колено, быструю руку и острый глаз, и все то лучшее, что есть в мужчине. О былые дни, прекрасные дни моей силы!

-- Эта сила есть слабость.

-- Так оно действительно и вышло, но пятьдесят лет тому назад я доказал бы противное,-- возразил старый воин, вонзая острый край стремени в худой бок пони.

-- Но я знаю Реку Великого Исцеления.

-- Я столько выпил воды из Ганги, что со мной чуть водянка не сделалась. Все, что она мне дала,-- это расстройство желудка, а силы никакой.

-- Это не Ганга. Река, которую я знаю, смывает все грехи. Кто причалит к ее дальнему берегу, тому обеспечено освобождение. Я не знаю твоей жизни, но лицо твое -- лицо почтенного и учтивого человека. Ты держался своего пути, соблюдая верность в то время, когда это было трудным делом, в тот Черный Год, о котором я сейчас припоминаю другие рассказы. А теперь вступи на Срединный Путь, который есть путь к освобождению. Прислушайся к Всесовершенному Закону и не гонись за мечтами.

-- Так говори же, старик,-- военный улыбнулся, слегка поклонившись.-- Все мы в нашем возрасте становимся болтунами.

Лама уселся под манговым деревом, тень от листвы которого клетчатой тканью падала на его лицо; военный, выпрямившись, сидел верхом на пони, а Ким, убедившись, что поблизости нет змей, улегся между развилинами скрюченных корней.

Насекомые усыпляюще жужжали под горячими лучами солнца, ворковали голуби, сонно гудели колодезные колеса над полями. Лама начал говорить медленно и выразительно. Спустя десять минут старый воин слез с пони, чтобы лучше слышать, как он объяснил, и уселся на землю, обмотав повод вокруг запястья. Голос ламы срывался, паузы между периодами удлинялись. Ким был занят наблюдением за серой белкой. Когда маленький сердитый комочек меха, плотно прижавшийся к ветке, исчез, и проповедник и слушатель крепко спали. Резко очерченная голова старого воина покоилась у него на руке, голова ламы, запрокинутая назад, опиралась о древесный ствол и на фоне его казалась вырезанной из желтой слоновой кости. Какойто голый ребенок приковылял к ним и, во внезапном порыве почтения, торжественно поклонился ламе,-- но ребенок был такой низенький и толстый, что он свалился набок, и Ким расхохотался при виде его раскоряченных пухлых ножек. Ребенок, испуганный и возмущенный, громко разревелся.

-- Хай! Хай!-- вскричал военный, вскакивая на ноги.-- Что такое? Какой приказ?.. Да это... ребенок? А мне приснилось, что пробили тревогу. Маленький... маленький... не плачь. Неужели я спал? Поистине, это неучтиво.

-- Страшно! Боюсь!-- ревел ребенок.

-- Чего бояться? Двух стариков и мальчика? Какой же из тебя выйдет солдат, маленький принц?

Лама тоже проснулся, но, не обращая внимания на ребенка, стучал четками.

-- Что это такое?-- произнес ребенок, не докончив вопля.-Я никогда не видал таких штучек. Отдай их мне.

-- Ага,-- улыбаясь, проговорил лама и, свернув четки петлей, поволок их по траве.

Вот кардамона целая горсть,

Вот масла кусок большой.

Вот и пшено, и перец, и рис -

Поужинать нам с тобой.

Ребенок взвизгнул от восторга и схватил темные блестящие шарики.

-- Охо!-- проговорил старый военный.-- Где же ты выучился этой песенке, презирающий мир?

-- Я слышал ее в Пантханкоте, сидя на чьем-то пороге,-стыдливо ответил лама.-- Хорошо быть добрым к детям.

-- Помнится, до того как сон одолел нас, ты сказал мне, что брак и деторождение затемняют истинный свет, что они -камни преткновения на Пути. А разве в твоей стране дети с неба падают? Разве петь им песенки не противоречит Пути?

-- Нет человека вполне совершенного,-- серьезно ответил лама, поднимая четки.-- Теперь беги к своей матери, малыш.

-- Вы только послушайте его!-- обратился военный к Киму.-Ему стыдно, что он позабавил ребенка. В тебе пропадает хороший отец семейства, брат мой. Эй, дитя!-- он бросил ребенку пайсу.-- Сласти всегда сладки.-- И когда малыш умчался прочь, залитый солнечным светом, он сказал: "Они растут и становятся мужчинами. Святой человек, я сожалею, что заснул в середине твоей проповеди. Прости меня".

-- Оба мы старики,-- проговорил лама.-- Вина моя. Я слушал твои речи о мире и его безумии, и одна вина повлекла за собой другую.

-- Вы только послушайте его! Какой будет ущерб твоим богам, если ты поиграешь с ребенком? А песенка была отлично спета. Едемте дальше, и я спою тебе старую песню о Никал-Сейне у врат Дели.

Они выбрались из-под сумрака манговой рощи, и высокий пронзительный голос старика зазвенел над полями; в чередованиях протяжных воплей развертывалась история Никал-Сейна (Николсона), песня эта поется в Пенджабе и ныне. Ким был в восторге, а лама слушал с глубоким интересом.

_ "Ахи! Никал-Сейн погиб, он погиб у врат Дели! Пики Севера, мстите за Никал-Сейна".-- Дрожащим голосом он пропел песню до конца, плашмя хлопая саблей по крупу пони, чтобы подчеркнуть трели.

-А теперь мы дошли до Большой Дороги,-- сказал он, выслушав похвалы Кима, ибо лама хранил выразительное молчание. - Давно уже я не ездил этим путем, но речи твоего мальчика взбодрили меня. Видишь, святой человек, вот он, Великий Путь, хребет всего Хинда. Почти на всем его протяжении, так же, как и здесь, растут четыре ряда деревьев. По среднему проезду -- он весь вымощен -- повозки движутся быстро. Когда еще не было железных дорог, сахибы сотнями ездили здесь туда и обратно. Теперь тут встречаются почти одни крестьянские телеги. Слева и справа дорога попроще, для возов,-- тут возят зерно, хлопок, дрова, корм для скота, известь и кожи. Человек едет здесь без опаски, ибо через каждые несколько косов имеется полицейский участок. Полицейские все воры и вымогатели (я сам охотно обошел бы их дозором с кавалерией -- с отрядом молодых новобранцев под командой строгого начальника), но они, по крайней мере, не допускают соперников. Тут проходят люди всех родов и всех каст. Гляди! Брахманы и чамары, банкиры и медники, цирюльники и бань я, паломники и горшечники -- весь мир приходит и уходит. Для меня это как бы река, из которой меня вытащили, как бревно после паводка.

В самом деле. Великий Колесный Путь представляет собой замечательное зрелище. Он идет прямо, неся на себе густую подвижную индийскую толпу на протяжении полутора тысяч миль. Река жизни, не имеющая себе равных во всем мире. Путники смотрели вдаль на ее обнесенную зелеными арками, усеянную пятнами тени перспективу, на эту белую широкую полосу, испещренную медленно движущимися людьми, и на двухкомнатный дом полицейского участка, стовший напротив.

-- Кто это, вопреки закону, носит оружие?-- смеясь окликнул их полицейский, заметив меч у военного.-- Разве полиции не хватает, чтобы искоренять преступников?